Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Простой и сильный способ выделения речевой изобразительности как ведущего элемента драматургии у Горького в противопоставлении реплик двух персонажей с одной темой. Своеобразие речи каждого в этих случаях выступает с полной отчетливостью.
Башкин в первом акте пьесы дважды говорит о легкой наживе:
«Не вовремя захворал! Кругом деньги падают, как из худого кармана...»
Ниже:
«Время такое, что умные люди, как фокусники, прямо из воздуха деньги достают».
У
Об этом же говорит во втором акте Булычов:
«Так, вынуть хочешь из дела? Мне — все равно — вынимай. Но — гляди — проиграешь! Теперь рубли плодятся, как воши на солдатах».
Булычов говорит о наживе военных спекулянтов, в том числе и о своем «деле», с брезгливостью, с презрением.
Речь у Башкина и у Булычова — как пропись, грамотна и правильна. Однако вот это сопоставление их однотемных реплик особенно ярко показывает, в чем мастерство Горького. Второй голос разоблачает подлые мысли первого. Зритель-читатель легко поймет, что достигаевские рубли плодятся за счет «вшей на солдатах».
Сцена с трубачом — одна из очень важных в композиции пьесы. Каждый режиссер проявляет свою изобретательность, пробует свои силы на ее интерпретации: тут и буффонада, тут и последний дебош Булычова. Исполнители роли Булычова по-разному распределяют динамику и темпы этого диалога. Но оставляют в тени, заглушают такой, например, мотив этой сцены, ясно подчеркнутый драматургом:
«Трубач. ...Сами знаете: без обмана — не проживешь.
Булычов. Вот это — верно! Это, брат, нехорошо, а — верно!
Шура. Разве не стыдно обманывать?
Трубач. А почему стыдно, если верят?
Булычов (возбужденно). И это — правильно! Понимаешь, Шурка? Это — правильно! А поп Павлин этак не скажет! Он — не смеет!» (акт II).
С этой частью сцены связывается отсылками, напоминаниями в репликах часть последнего спора Булычова с попом Павлином в третьем акте: [115]
«Булычов. Постой! Есть вопрос: как богу не стыдно? За что смерть?
115
Постановщик и исполнители должны найти средства, чтобы эта «перекличка» реплик зазвучала в театре.
Шура. Не говори о смерти, не надо!
Булычов. Ты — молчи! Ты — слушай. Это я — не о себе.
Павлин. Напрасно раздражаете себя такими мыслями. И что значит смерть, когда душа бессмертна?
Булычов. А зачем она втиснута в грязную-то, тесную плоть?
Павлин. Вопрос этот церковь считает не токмо праздным, но и...
Булычов. Ты — не икай! Говори прямо. Шура, — трубача помнишь, а?»
Сопоставление этих диалогов должно быть подсказано зрительному залу: оно больше разоблачает Павлина, его вероучение, чем многие прямые обличения.
Как известно, публика запоминает с одного спектакля блестящие афоризмы Горького. Публика
Вот, например, один из таких ключей пьесы. Башкин говорит о Булычове (в первом акте):
«А у Егора Васильевича словно затемнение ума начинается. Намедни говорит: жил, говорит, я мимо настоящего дела. Что это значит?»
Что это значит, об этом рассказывает Булычов дальше (в третьем акте):
«Мне надо тебе рассказать. Понимаешь... какой случай... не на той улице я живу! В чужие люди попал, лет тридцать все с чужими. Вот чего я тебе не хочу! Отец мой плоты гонял. А я, вот... Этого я тебе не могу выразить.
...Попы, цари, губернаторы... на кой черт они мне надобны? В бога — я не верю. Где тут бог? Сама видишь... И людей хороших — нет. Хорошие — редки, как... фальшивые деньги!»
В этом монологе раскрыта богатая метафора, которая не может быть воспринята ни в первом, ни во втором случае как мимолетный эпизод. Она должна остаться в памяти зрителей: они должны быть нанизаны — такие перекликающиеся реплики.
Быть может, искусство режиссера здесь должно состоять не в том, чтобы выделить крупным планом эти сильные, иногда разделенные большими интервалами моменты, а в том, чтобы их не заглушать какой-нибудь музыкой, плясом, интермедиями или вставными чтениями.
Сценическая история горьковского репертуара поражает тем, что после первого триумфа его в Художественном театре наступил длительный перерыв, какой-то заговор, бойкот театров, и только клубные кружки, любительские труппы, периферийные театры вновь подняли горьковские пьесы, сделали их основой репертуара советского театра. Это не случайно. Там, где текст, его идеи, его художественность так увлекали, что заставляли играть на театре, где наивными и примитивными сценическими средствами умели доводить до зрителя слово Горького, не опутанное режиссерскими изысками, пряностями, потребными интеллигенту-гурману, там положили начало более верной, здоровой театральной интерпретации пьес Горького, чем во многих академических и профессиональных театрах.
Постановщик, который вовсе не видит пьесу Горького какими-то более проницательными глазами, чем все (в чем он нас уверяет или старается уверить), а просто, не вглядываясь в нее, изобретает свой спектакль, выдумывает во что бы то ни стало свою оригинальную концепцию драмы, иногда может создать новую и даже не плохую пьесу, но он всегда искажает и снижает драму Горького. Наверно можно сказать, что никто из режиссеров не может подняться до уровня Горького в построении словесно-идеологическом, а оно у Горького определяет все. Затенение, ослабление этих ведущих компонентов разрушает самый стиль — новый стиль драматургии Горького.