Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
«...Надо, дедушка, с наукой хозяйство вести, а не с попами. — Давыдов говорил долго и осторожно, стараясь не обидеть религиозных чувств стариков. Деды молчали. Под конец явился Макар Нагульнов. Он услышал, что старики — делегация верующих — отправились просить у Давыдова разрешения молебствовать, поспешил прийти.
— Значит, нельзя? — вздохнул, поднимаясь, дед Аким Курощуп.
— Нельзя и незачем. И без этого дождь будет.
Старики вышли, следом за ними шагнул в сенцы и Нагульнов. Он плотно притворил дверь в комнату Давыдова, шепотом сказал:
— Вы, ветхие люди! Я про вас все знаю: вы все норовите по-своему жить, вы напряженные черти. Вам бы
А потом вернулся к Давыдову, сел на сундук, хмурый и недовольный.
— Ты о чем со стариками шептался? — подозрительно спросил Давыдов.
— Про погоду гутарили, — глазом не моргнув, отвечал Макар.
— Ну?
— Ну, и решили они твердо не молебствовать.
— Что же они говорили? — Давыдов отвернулся, пряча улыбку.
— Говорят, сознали, что религия опиум... Да что ты ко мне пристаешь, Семен? Ты чисто стригучий лишай: привяжешься, и отцепы от тебя нету! О чем говорил да чего говорил... Говорил, и ладно. Это ты с ними тут демократизмы разводишь, уговариваешь, упрашиваешь. А с такими старыми вовсе не так надо гутарить. Они же все вредного духа, захрясли в дурмане! Значит, с ними нечего и речей терять, а надо так: раз-два, и в дамки» (там же, с. 301—302).
Это — не воспроизведение диалекта — данного, готового, а изображение преимущественно языковыми ресурсами незаурядного, самобытного характера. Нетрудно убедиться, что в данном случае диалектизмы имеют первостепенное значение. Исключите их, и образ поблекнет, будет разрушен. И было уже указано, что дело не в самых явных — лексических — диалектизмах, их не так уж много (пожалуй, даже могло быть еще меньше), а в диалектном складе, тоне, колорите. В чем же его можно усмотреть?
Прежде всего в этой наглядной вещественности образов, материальности представлений, поражающей конкретности идей, что не свойственны нормальному литературному языку. Отсюда — свежесть этой речи для читателя, сила и эффектность ее в композиции романа. Надо ли возвращаться к приведенной цитате и вынимать из нее такие детали, поражающие конкретностью мышления? Ну, вот хотя бы: «захрясли в дурмане», как набухшие створки окна или дверь, когда никакими усилиями не открыть, не вышибить их из душной избы на волю...
По-иному пользуется диалектизмами другой замечательный мастер многодиалектного стиля — Леонид Леонов — в романе «Соть» [132] . Иная функция, иной удельный вес их в композиции романа. Областные слова изредка промелькнут там в авторской речи, но заметны, выделены они только в речи мелких персонажей — во второстепенных эпизодах. Упор и здесь не на лексику, а на фразеологию, на «смысловые» идиомы. Кроме того, хорошо применен в первой части романа диалект скитских монахов, прекрасно изученный и художественно типизированный Леоновым.
132
Буду цитировать по изданию: Собрание сочинений, т. V. М.—Л., «Земля и фабрика», 1930.
В авторской речи диалектизмы необходимы Леонову потому, что в своих пейзажах и в «проходных» повествовательных
Не то в диалогах. Там Леонов мастерски пользуется фразеологическими различиями диалектов.
133
Посмотрите в «Соти» начало глав I и III. Там все хорошо, кроме диалектных прослоек: «Стоит ноне сохлый можжучный кусток у ручья...», «Мужики только окнули хором, не вселился ли в Игната анчук», «Пробуя напугом взять, сказал старичок...»
(1) «Брягин, ямщик, требуя на водку при расчете, богородицей клялся, будто дюжину кнутов смочалил за эту одну беспутную неделю.
— ...с самого себя требуешь, дубина! Твое же, детей твоих... — увещевал неотступного возницу Увадьев, успевший прославиться скупостью.
— На дитев у мене хватит, я мужик справный, на все горазд, ничто у мене из рук не валится! — непонятливо усмехался Брягин, помахивая кнутовищем. — А ежели мне собственное дите в бутылке откажет, не дите оно мне, а хуже мачехи!» («Соть», с. 107).
(2) «Увадьев взволнованно положил ему руку на плечо [Фадею Акишину, бригадиру сезонников-плотников].
— А ты наш, старик, наш... — Ему очень хотелось акишинской дружбы в этот беспорядочный час.
— Чей — наш? — своенравно обернулся Фадей и рывком скинул его руку. — Я ничей, я свой... Думать, ты мной правишь? Я тобой правлю, бумажна душа. Ты безбранных любишь, а он тебе лижет, а сам в подпольи пеньку на тебя копит. Я тебя всегда ругать буду, а ты меня береги... главней всего береги! — и с вытаращенными глазами погрозил пальцем» («Соть», с. 189).
В обоих случаях такие внешние признаки диалекта, как «дитев», «справный», «думашь», «бумажна [душа]», «главней всего», отходят на второй план, а самое главное — процесс мышления, переданный не на подлинном диалекте, а в понятном переводе на общий язык. Как глубоко характерен для крестьянина хотя бы образ «а сам в подпольи пеньку на тебя копит». Это уже не диалектизм в обычном смысле, не заимствованное из диалекта словцо, а своеобразная структура речи [134] , выявляющая характер персонажа, то есть диалект, возведенный к своей идеологической сути.
134
Я бы предложил называть это, в отличие от диалектизмов, идиомами или семантическими идиомами.
Особенно яркий пример вот этого наивысшего мастерства преломления диалекта в художественном произведении дает Леонов в диалоге кулака Федота
Красильникова с комсомольцем Пронькой Миловановым, где речь обоих имеет условные показатели диалекта, но с резко различным по идеологии применением его:
«Пронька приклепывал медный ладок к гармони и поминутно, постучав зубильцем, пробовал его на звук, который получался голый какой-то, цыплячий и смешной. Федот поискал образов и, не найдя, остался в шапке.