Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Закутанное лицо Настенки горело огнем великой стыдобы. Все собрание смотрело на нее, а она, потупившись от смущения и неловкости, только плечами шевелила, вытирая спиной побелку стены.
— Закрутилась, гада, как ужака под вилами! — не вытерпел Демка Ушаков.
— Всю стену спиной обтерла! — поддержал его рябой Агафон Дубцев.
— Не вертися, лупоглазая! Умела бить — умей собранию и в глаза глядеть! — рычал Любишкин.
Давыдов неумолимо продолжал, но на разбитых губах его уже заскользила усмешка, когда он говорил:
— ...Ей хотелось, чтобы я на колени стал, пощады попросил, ключи от амбаров ей отдал! Но, граждане, не из такого мы — большевики — теста, чтобы из нас кто-нибудь мог фигуры делать! Меня в гражданскую войну юнкера били, да и то ничего не выбили! На коленях большевики ни перед кем не стояли
— Верно! — вздрагивающий, взволнованный голос Макара Нагульного прозвучал задушенно и хрипло.
— ...Мы, граждане, сами привыкли врагов пролетариата ставить на колени. И мы их поставим.
— И поставим в мировом масштабе! — снова вмешался Нагульнов...
Давыдов отошел от края сцены, сел за стол президиума, и, когда потянулся к графину, из задних рядов, из сумеречной темноты, озаренной оранжевым светом лампы, чей-то теплый и веселый басок растроганно сказал:
— Давыдов, в рот тебе печенку! Любушка, Давыдов!.. За то, что зла на сердце не носишь... зла не помнишь... Народ тут волнуется... и глаза некуда девать, совесть зазревает... И бабочки сумятются... А ить нам вместе жить... Давай, Давыдов, так: кто старое помянет, — тому глаз вон! А?»
За вычетом авторской речи здесь перемежаются два диалекта: речь рабочего Давыдова (к ней в этом эпизоде целиком примыкают и реплики Нагульнова) и выступления гремяченцев на донском диалекте. Иной читатель, пожалуй, скажет, что никаких диалектов тут нет, — хороший русский язык и только.
Мы согласны, что в этом отрывке — прекрасный советский литературный язык. Но он существенно отличается от языка Толстого, Тургенева, Чехова. И наиболее осязательно отличается именно тем, что смело включает диалекты рабочих и крестьян, широко используя в этом накопленную после революции традицию. Это делает его очень далеким от языка классиков не только по семантическому составу, но и по лексике, структуре фраз. Большое искусство Шолохова именно в том, что это почти незаметно. Кажется, что в его книге язык «самый обыкновенный».
Логическая стройность, ясность, убежденность и взволнованность речи Давыдова на хуторском собрании после «семенного бунта» так захватывают читателя, что он не замечает внешнего своеобразия этой речи, не замечает явных диалектизмов этой речи: гвоздили по спине кулаками, я виду слабости не подавал, грабительски тянули из амбаров хлеб, в сторону кулацкого элемента, из вас шли несознательные возгласы, били, чем попадя, присловье факт.
Тем более не замечаются структурные диалектизмы. В первой фразе речи: «Это что означает вчерашнее выступление» — мы имеем такое строение: указательное местоимение — формальное подлежащее, дальше сказуемое — глагол со своим дополнением, поставленным впереди, а в конце собственно подлежащее со своими определениями, раскрытие или наполнение формального подлежащего. Эта конструкция не свойственна нашему литературному языку, но она широко известна и в русских диалектах и в ряде других языков мира (например, в американских, да и ближе — во французских диалектах). Это — пережиточная конструкция. Но функция ее здесь не в том, чтобы сигнализировать о диалекте. Она использована как ораторский, стилистический эффект, — для выделения логического подлежащего, для интонационного и синтаксического заострения конца каждой фразы. В трех первых фразах — почти плеонастических — с нарастающей категоричностью тона и ясностью идеи (Цицерон или Квинтилиан назвали бы это gracatio — «восхождение по ступенькам») намечен основной четырехчастный ритм всей речи, каждый раз оживленный разнообразием структуры фраз с максимальным прояснением идеи периода в самом конце. Всмотритесь в первый четырехчастный период речи Давыдова.
(1) «Это что означает вчерашнее выступление недавних колхозников и части единоличников, граждане?
(2) Это означает, что они качнулись в сторону кулацкого элемента!
(3) Это — факт, что они качнулись в сторону наших врагов.
(4) И это — позорный факт для вас, граждане, которые вчера грабительски тянули из амбаров хлеб, топтали дорогое зерно в землю и расхищали в завесках».
Газетные штампы в этой речи тоже не выпячиваются: позорный факт, качнулись в сторону наших врагов, прямое контрреволюционное выступление,
Все это растворено в нейтральной языковой массе, то есть диалект отчасти переведен на литературный язык, отчасти стилизован под него теми элементами, какие общи диалекту и литературному языку, что соответствует, кстати сказать, и динамике диалекта в нашу эпоху.
Благодаря этому мы не задерживаемся на деталях и воспринимаем эту речь в целом как патетическую речь моральной победы, речь сильной мысли и сдержанного большого чувства, написанную самым «обычным языком». Ее глухая эмоциональность заражает аудиторию и прорывается в страстных репликах с мест. Реплики грубые, бранные, не литературные, а на диалекте. Но тем они и действенны. Они десятикратно усиливают обузданное выражение чувства у Давыдова. Если в реплике Нагульнова: «И поставим в мировом масштабе!» — вы за силой революционной страсти видите и смелый размах мысли, то в словах Любишкина: «Не вертися, лупоглазая! Умела бить — умей собранию и в глаза глядеть» — лучше, ярче и понятней, чем в речи Давыдова, выражены его эмоциональное отношение к этим вчерашним погромщикам, а завтра хорошим колхозникам, чувство суровое и сердечное, негодование и забота, ирония и дружба. Эмоционально насыщенно звучат все реплики с мест, особенно последняя: «Любушка, Давыдов!»
И естественен и артистичен здесь этот контраст двух диалектов — Давыдова и гремяченцев, — один подчеркивает достоинства другого, как себе противоположного, и вместе они образуют подлинно художественное единство.
Рассказ деда Щукаря «об ударах и ушибах» его судьбы (вторая половина главы тридцать первой) — блестящие страницы шолоховского юмора — написан на концентрированном диалекте, и в этом случае совершенно очевидно, что именно диалектные формы речи необходимы были писателю для комического эффекта: «Зараз расскажу все до нитки. Жеребцы нехай бегут трюпком, а я пожалуюсь тебе...» (там же, с. 231—236).
Провинциальных, грубых, бранных, даже нецензурных слов и выражений в книге Шолохова хоть отбавляй, — к примеру хоть бы в эпизоде, как дед Щукарь вторую бригаду лягушкой накормил (глава тридцать шестая, с. 287—290). Но я не могу указать места, где они не нужны, где их можно выбросить.
Образ Макара Нагульнова конкретен, жив, содержателен именно в силу своеобразного речевого типа, найденного для него Шолоховым. В языке Нагульнова донской диалект сочетается с заученными оборотами книжной речи, газетными штампами и крепкой приправой кавалерийского словца. Эта острая смесь превращена в органическое соединение (нагульновский язык) непримиримой и неукротимой революционной страстью и мечтой этого гремяченского героя [131] .
131
Нагульнов не избегает таких с детства привычных ему слов, как: молчаком, допреж, хуч, кубытъ, вовзят, полозиет, муторно, и таких сочетаний, как: в грязе, по степе, пил кровя, поперек путя, выпущать цыплятков, отвернет вязы (свернет шею).
Второй пласт отложился в его языке в годы гражданской войны: «...Эта статья Сталина, как пуля, пронизала навылет, и во мне закипела горячая кровь...» «Ты, значится, против советской власти? В 19-м году с нами бился, супротивничал, и зараз против? Ну, тогда и от меня миру не жди! Я тебя, гада, так грабану, что всем чертям муторно станет!» Новый и последний слог в его языке — из книг и газет — нет нужды выделять, он и так очевиден.
Нагульновские речи поражают именно цельностью, единством стиля, все их слагаемые так слиты, что не различаются, если вы не отыскиваете их намеренно.
Цитат было уже много, и я на этот раз выберу один из самых кратких образцов выступлений Нагульнова. Это в конце рассказа о делегации стариков колхозников к Давыдову насчет попа. О том, как отговаривает их от этого Давыдов, у Шолохова всего несколько слов: указана тема, читатель сам разовьет ее, это, в общем, известно, может происходить за сценой. Другое дело нагульновская антирелигиозная пропаганда, — ее наперед не угадаешь, она сделана целиком!