Эстетика слова и язык писателя
Шрифт:
Одни писатели поддаются «течениям» — то они увлекаются арго, то военно-морским («оборонным») стилем, то древнерусским, то наступает у них «крестьянская неделя»... Другие держатся прочно той языковой почвы, на которой выросли, не выходят из начальной своей биографии. Это все объясняет нам причины наполнения языка писателя теми или другими диалектизмами.
Но не видно их ориентировки, для чего они это делают. Стихийность еще не преодолена в работе наших писателей.
Они должны задумываться не только о завтрашнем дне литературного языка, но о несколько более отдаленном будущем его. Теперь больше, чем раньше, язык изменяется планомерно по путям, сознательно для него намечаемым. Его развитие направляется и писателями, хотя не одними писателями. Когда постепенно в нашей стране снимается противоречие между
Писатель чаще и больше должен думать о будущих путях развития языка.
Единый литературный язык, мировой язык коммунистического общества будет иметь разговорную разновидность языка, даже серию разговорных языковых типов. А язык художественной литературы как был, так и будет на стыке книжного и разговорных типов языка. Он останется питомником языковых скрещений и сферой обновления языка человечества.
Не все в диалектах плохо, многое останется, переходя в литературный язык — сперва национальный, потом мировой. И семантические, и структурные, и даже фонетические свойства диалектных слов иногда будут решающими в их борьбе с синонимами — конкурентами из старого литературного языка. Звучность, прозрачность образования, складность и меткость, идеологическая ценность значения слова, фразы выведут их из диалекта в литературное, а в некоторых случаях и в мировое употребление, как вошли уже из нашего литературного языка в мировое употребление большевик, пятилетка, советы... Даже в ближайшем будущем мы должны иметь более гибкий, разнообразный, семантически богатый язык; для этого надо с величайшей тщательностью и широкой терпимостью изучать поглощаемые литературным языком принятые уже в норму национального языка диалектные элементы. Сейчас на базе диалектов поднимается до высокого совершенства национальный литературный язык, а в будущем на базе отмирающих национальных языков — поглощая их как диалекты — будет создаваться единый мировой литературный язык. Но в этом процессе не будет места такой стихийности, несознательности, с какою организуется сегодня наш литературный язык.
Как же отбирать ценнейшее, какие критерии должны решать колебания писателя в выборе диалектизмов и вообще в выборе языковых средств?
Рецептов, правил, четких директив, конечно, нет.
Решают в конце концов оценка коллектива, сознательная поддержка или сопротивление литературной общественности. Можно приблизиться к формулировке руководящих принципов этой оценки, можно попытаться разгадать мотивы предпочтений или предубеждений в сфере языка.
Попробуем это сделать относительно нескольких литературных фактов.
Илья Эренбург, который громоздит иногда ходовой, но недоброкачественный словесный материал, дает и образцы высокого мастерства вводов диалектизма.
В данном случае обогащение языка идет из профессионального диалекта.
«"Заболонная гниль — это поражение древесины, которое часто развивается от поражения ствола."
Варя записывает, и рука ее чуть дрожит. Лекция кончилась, но она все еще сидит над раскрытой тетрадкой.
Растет ель, она высока и прекрасна. Подходят вальщики с пилой. Потом они ударяют топором. Но красавица ель не стоила работы: ее древесина тронута гнилью. Гниль пошла не извнутри, гниль пошла от незаметной раны, от легкой надрубки. Красавица ель была мертвой.
Лицо Вари сурово и замкнуто. Когда Маруся спрашивает: "Ты что, все фауты записала?", она молча кивает головой. Надо идти домой. Петр сказал, что вернется рано. Она думает о Мезенцеве, и лицо ее остается суровым. Зачем они повстречались? Зачем ходили расписываться?
У Вари большие серые глаза, а голос грудной и ласковый, как будто ей трудно вымолвить даже самое простое слово: голос идет из глубины. Не раз, обнимая Мезенцева, Варя говорила ему тихо и настойчиво "слушай"
Почему свежо, интересно и запоминается это выражение «заболонная гниль»?
Оно сжато и прозрачно выражает новую, не свойственную нам идею, оно семантически углублено писателем через символическое применение к образу Вари. Оно, возможно, останется в литературном языке.
Освобождение от идеалистических пережитков в языке идет именно путем таких приобретений, выводящих слова из узко терминологического употребления и преломляющих в конкретном образе идеи социального порядка.
Но и с чисто профессиональной точки зрения это — прекрасное приобретение. Звучное, легко усваиваемое, оно здесь мастерски увязано в композиции главы, оно гармонирует со всем языковым колоритом романа.
Вот так следует обогащать литературный язык, изучая язык техники, науки — социалистического строительства.
Писатель, чувствующий потребность обогащения «извне» своего языка, должен овладеть мастерством ввода и обрамления диалектизма.
У нас теперь молчавшие заговорили, все хотят писать сами, без посредников-профессионалов; каждый активный и культурный человек у нас непременно уже где-нибудь печатался и готов печататься еще и еще. Каждый из этих непрофессиональных писателей идет от диалекта к литературному языку и вносит в него свежие элементы если не лексики, то структуры, семантики, стилистики. Редакторы — более или менее умные садовники — усердно выщипывают сорняки, но с сорняками нередко выбрасывают и такие побеги, которые пригодились бы для культуры, которые завтра подберет и прославит какой-нибудь энтузиаст гибридизации. Но писатель и должен быть этим энтузиастом и мастером. Он должен подняться нац уровнем массового литераторства, дать окончательную переработку руды, а не только отделить ее от «пустой породы». Хорошо использовать диалектизмы труднее и важнее для писателя, чем их найти.
Где же, в каком назначении они уместнее, эффектнее?
В диалектах непочатый пласт сильных эмоционально-экспрессивных средств. И юмор, и пафос доверия, нежности, дружбы, и пафос негодования, ненависти, и злая ирония в формах диалектной речи вырываются к читателю с потрясающей доходчивостью. Старый литературный язык неизмеримо богаче диалектов в сфере теоретической мысли, но он беден и вял, как отработанный пар, когда нужно поднять до незаурядной напряженности страстей, до живого и неиспытанного пафоса. И это потому, что для советского читателя индивидуалистическая, интимная эмоциональность интеллигенции, накопившей эмоциональные средства старого литературного языка, кажется фальшивой или немощной.
Нельзя было другими, не «провинциальными», не «грубыми» словами написать так сильно, так патетично, как сумел написать Шолохов наиболее напряженную, драматическую тридцать пятую главу первой части «Поднятой целины», где самые яркие моменты даны в диалектном выражении. Процитирую часть этого замечательного места книги [130] :
«Хуторское собрание в Гремячем началось затемно. Давыдов при небывалом стечении народа в школе говорил:
— Это что означает вчерашнее выступление недавних колхозников и части единоличников, граждане? Это означает, что они качнулись в сторону кулацкого элемента! Это — факт, что они качнулись в сторону наших врагов. И это — позорный факт для вас, граждане, которые вчера грабительски тянули из амбаров хлеб, топтали дорогое зерно в землю и расхищали в завесках. Из вас, граждане, шли несознательные возгласы, чтобы женщины меня били, и они меня били всем, чем попадя, а одна гражданка даже заплакала оттого, что я виду слабости не подавал. Я про тебя говорю, гражданка! — и Давыдов указал на Настенку Донецкову, стоявшую у стены, суетливо закутавшую головным платком лицо, едва лишь Давыдов начал говорить. — Это ты меня гвоздила по спине кулаками, и сама же плакала от злости и говорила: «Бью, бью его, а он, идол, как каменный!»
130
См. по 3-му изд. 1933 года.