Это было у моря
Шрифт:
Туда, откуда мы вышли в надежде на новую жизнь.
Прямо вниз.
Туда, откуда мы жадно смотрели на синюю высь.
Прямо вниз.
Туда, откуда мы вышли в надежде на новую жизнь.
Прямо вниз.
Туда, откуда мы жадно смотрели на синюю высь.
Прямо вниз.
Наутилус Помпилиус. Как падший ангел
К десяти утра Сандор не выдержал и встал с кровати. На кой хрен валяться, если все равно спать не получалось? Он подошел к окну. Доигралась-таки, треклятая девчонка. Вот и снег. Вся площадка перед гостиницей и парковка были занесены тонким, но плотным белым одеялом, которое уже там и тут пересекали перекрещивающиеся следы от колес машин. С неба лениво падали мелкие снежинки. Сандор досадливо поморщился и отошел от окна.
Если бы вчера с утра Сандору сказали, что он сможет ненавидеть этого человека еще сильнее, он бы просто прибил шутника. А вот, оказывается, это было возможно. Проведя бессонную ночь — вернее, бессонное утро, Сандор уже ни капли не сомневался, что колечко было презентом нежного супруга. Но как? Почему он тут оказался? Пташка сама позвала его? С нее станется. В голове вечно какой-то бред. Решила договориться с муженьком? Сдать опостылевшего любовника и выторговать себе свободу? Возможно, так оно и было…
Сандор выдохнул — нет, все же не могло этого быть! Сначала поговорила с мужем, а потом пришла к нему? Поиграть в любовь — этакой лебединой песней? Если так, то сама Пташка такой демон во плоти, что от нее и Бейлишу стоило держаться подальше. Не могла она притворяться — ТАК притворяться. В конце концов, она не Серсея, а просто запутавшаяся шестнадцатилетка. Это было что-то другое. Какая-то Мизинцева игра — шантаж, клевета, запугивание. А Пташка побоялась рассказывать и смолчала. Она вечно всего боится. Или еще хуже того — Сандору это пришло в голову только сейчас — а не пыталась ли она его защитить от правды? Предположила, что он психанёт, сорвется, наделает глупостей и решила все скрыть. В общем, Пташка за это время неплохо его изучила — если держала глаза открытыми. Драться на дуэли бы он с Мизинцем бы не побежал. Но сидеть в номере тоже бы не стал. Вот и могло статься, что она решила его поберечь… Это как раз вполне в ее стиле. И не стоит забывать о сдвинутой матери и Пташкином опыте последнего года.
Тогда, получается, он по всем параметрам свинья и зря обидел девочку. Нет, ей все же не стоило ему лгать. Ну, Мизинец, ну, кольцо. Хм. Если бы она пришла к нему вчера утром и поведала, что виделась с Мизинцем — как бы он отреагировал? Ну уж, наверное, не стал бы с ней укладываться в постель. Вот о том и речь. Она, конечно, проштрафилась — но и он, как водится, осел. А что делать дальше? Бежать к ней? Просить прощенья? Нет, это тоже перебор. Все равно она солгала — по тем или иным причинам. Чего бы угодно Сандор от нее вытерпел — но ложь была особенно обидна. Разрушительна. Ставила под сомнения все, что было. Или нет? Он опять вернулся в памяти ко вчерашней их эскападе после завтрака. Что она говорила? Что-то такое, от чего он готов был выстелиться перед ней ковриком, перед этими ее длинными стройными ногами — да так и остаться там. Ему стоило вспомнить — но бессонная ночь, воспаленные беспокойные мозги — чем больше Сандор напрягался, тем коварнее от него ускользал ее монолог. Что-то про карандаши — про рисунки. Про путешествия — что она имела в виду? В то утро Пташка была смущена — любопытна и настойчива. Она почти довела его до исступления этими своими «изучениями». Да, она сказала, что он — карта, а она — путешественник, теперь он вспомнил. Очень любознательный путешественник. Даже теперь его бросало в жар. Боги! А он — что он сделал в ответ? Устроил истерику, как последняя старая баба, всю ночь гнобил ее, молчал, как сыч, даже не смотрел в ее сторону? Когда она засыпала — тут он отрывался — насколько мог, насколько ему позволяла ситуация и дорога. Пташка спала беспокойно, морщила брови во сне, порой даже вскрикивала — но он был так зол, что сжимал руль так, что пальцы хрустели. А потом она просыпалась, бросала украдкой на него виноватый взгляд, как побитая собачонка, и продолжала сносить все это его хамство, словно заслужила. Но так она и заслужила! И вид был виноватый: значит, было за
Сандор зло дернул дверь и вышел на улицу. Воздух резал гортань привкусом стылой воды и горьким терпким запахом первого снега. Сигарета отдавала тлением — и все же он затягивался, как остервенелый — потому что это все, что ему оставалось. Не мог он бежать и валяться в ее ногах только оттого, что она его обманула, а он на это отреагировал — ну, может, слегка избыточно — но так и ставки были высоки. Ставки были чертовски высоки. Чем выше залетишь — тем больнее будет падать. И он упал. Все, что было ему подарено — на что он не имел права — он потерял. Проиграл. Да просрал, попросту говоря. А самым страшным осознанием было то, что как бы на самом деле ни было — все дальнейшее должно было продолжаться в этом же ключе. Любой ее взгляд, любое действие, так или иначе связанное с ним и с их отношениями, подспудно вызывало бы точно такую же реакцию — злобу, неутолимую ревность, отчаяние. Потому что их связь не должна были существовать вообще — это было совершенно мертворожденное дитя, которое уже давно надо было похоронить и разойтись в стороны. Ну, вот и повод сам собой нашелся…
И что теперь было делать со всем этим? Продолжать в том же духе? Игнорировать ее? Изображать оскорблённую невинность? Дуться, как подросток-кретин, чья девочка глянула на дискотеке на другого? Устраивать нелепые сцены? Долго он так не выдержит. И она, небось, тоже. Начнет опять замыкаться, молчать, резать себе вены. Все было запутанно, неправильно, изломанно — как и обычно в его жизни. Даже эта светлая история неизбежно скатывалась в привычное русло — в гнилую чернуху, из которой потом придется вылезать годами. Надо было прекращать сейчас. Рвать к бубеням эту связь — лучше сейчас, чем когда она сядет в самолет, а он останется один, глядеть как ее уносит прочь — холодным снегом, зимним ветром — его последнюю иллюзию, разодранную в клочья пошлой реальностью. Ему оставалась только месть — за нее и за себя…
Сандор выбросил окурок в девственный снег — бычок уткнулся в землю и зашипел. Он закурил следующую. И тут ему в голову неожиданно пришли ее слова, те, что он так старательно пытался вспомнить — словно ее голос донесся с ветром: шелестом последних побуревших листьев на кровавом клене, перезвоном колокольчиков дурацкой подвески на двери гостиницы:
«…не смей от меня прятаться. Потому что все, что я делаю, или сделаю — искренне. Потом, когда-нибудь — если нас разведет жизнь, и тебе придет в голову усомниться во мне или в моих чувствах — ты вспомнишь это наше время — то, что у нас не успели отнять — и поймешь, что хотя бы доля правды во всем этом была…»
Где же она, эта треклятая правда? В этой ее пугающей искренности? Или в том, что он в ней усомнился, поймав ее на вранье? Хотелось завыть. Сбежать отсюда — пусть достается Мизинцу — он-то точно выиграл…
На плечо ему легли холодные знакомые ладони. Как это она так незаметно подбирается? Он не смел обернуться — может, и это тоже очередной обман — а ему так этого хотелось — вот и придумалось…
— Прости меня. Прости. Я так не могу. Да, я солгала тебе. И это меня убивает. Ну пожалуйста, скажи, что еще не поздно. Что же ты молчишь?
Было уже поздно. И все же он к ней обернулся. Пташка стояла в одной ночнушке — спасибо, что хоть не босиком. Смотрела на него отчаявшимся взглядом остановившихся светлых глаз. Видимо, плакала — под глазами черные круги, бледная, как смерть, на щеках — красные пятна.
— Ты что, совсем чокнулась? Зачем вышла раздетая? Решила подхватить воспаление легких — а то мало нам неприятностей?
— Да какая, на хрен, разница? Лучше умереть, чем жить вот так. Это так больно. Хочется забыться…
— Еще постоишь тут пару минут — и забвение тебе обеспечено. Иди внутрь, глупая девчонка!
— Не пойду. Поговори со мной, Сандор, пожалуйста. Я знаю, я виновата, но позволь хотя бы объяснить…
— Объяснишь внутри. Идем.
Он затащил ее за локоть в свой номер. Ее трясло. Усадил в кресло, накрыл плечи одеялом, потом взял еще и покрывало со смятой своей кровати, укрыл ее сверху. Ну вот. Так, по крайней мере, она согреется.