Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
каждую неделю собирались по вечерам сотрудники, большею частию молодежь
{1}. Между прочим, постоянным моим посетителем был известный романист
Всеволод Владимирович Крестовский, тогда только что оставивший университет
и начинавший свою деятельность лирическими стихотворениями,
замечательными по свежести мысли и изяществу формы. Однажды он в
присутствии Достоевского прочел небольшую пьесу "Солимская Гетера", сходную по сюжету с известной картиною Семирадского "Грешница".
Михайлович, выслушав это стихотворение, отнесся к автору с самым теплым
сочувствием и после того не раз просил Крестовского повторять его. Еще с
большим участием любил он слушать его поэтические эскизы, связанные в одну
небольшую лирическую поэму, под общим названием "Весенние ночи".
Стихотворения эти так нравились ему, что некоторые эпизоды он удержал в
памяти. Однажды, когда В. В. Крестовский почему-то не был на моем обычном
вечере, Достоевский за ужином сам продекламировал отрывок из его "Ночей": Здесь-то, боже, сколько ягод,
Сколько спелой земляники.
Помнишь, как мы ровно за год
Тут сходились без улики?
Только раз, кажись, попался
Нам в кустах твой старый дядя.
И потом, когда встречался,
Все лукаво улыбался,
На меня с тобою глядя...
<...> Позднейшие отношения Федора Михайловича к обществу и нашему
молодому поколению известны из его "Дневника". Он всегда готов был
выслушать молодого человека, ободрить его и помочь добрым советом, хотя
216
никогда не заискивал перед "новыми людьми" для приобретения популярности. Я
знаю, как однажды пришел к нему незнакомый студент, не в видах получения
какого-нибудь покровительства, а только с желанием открыть свои религиозные и
нравственные сомнения симпатичному человеку, и после довольно
продолжительной беседы с ним вышел в слезах, ободренный и обновленный
душевно. И кажется, это не единственный случай в таком роде. Можно ли было
так действовать на молодежь без горячей любви к ней?
С особенной симпатией относился Ф. М. Достоевский к детям, не только в
знакомых ему семействах, но и совершенно посторонним. Нередко видал я, с
каким участием следил он за детскими играми, входил в их интересы и
вслушивался в их наивные разговоры. Не удивительно, что в сочинениях его мы
находим несколько детских фигур, прелестных как головки Грёза. У меня остался
в памяти один случай, который дает наглядное понятие о том, как ему близко
было все, что касалось интереса детей. Однажды я рассказал ему, что был
свидетелем маленькой сцены на нашей улице. Как-то летом сидел я вечером у
открытого окна. Пастух гнал несколько коров и, остановясь
пустил резкую трель из своей двухаршинной трубы, хорошо известной всем
петербургским жителям, не уезжающим на лето за город. И вот какой-то мальчик-
мастеровой, в пестрядевом халатишке и без сапог, подошел к пастуху и
предложил ему грош за то, чтоб он позволил ему поиграть немного на своем
мусикийском орудии. Пастух согласился, передал ему трубу и начал объяснять, как за нее приняться. Ребенок едва держал этот уродливый и не по силам его
тяжелый инструмент. Сначала щеки его надулись, как пузырь, но ничего не
выходило, потом мало-помалу начали слышаться хотя слабые, однако довольно
резкие отрывистые звуки. Мальчик, видимо, был очень доволен. Но в самом жару
этого музыкального упражнения, когда у него вырвалась такая звонкая трель, что
коровы дружно замывали, откуда-то явился городовой, взял ребенка за ухо и
крикнул: "Что ты, постреленок, балуешь! вот я тебя!" Мальчик оторопел, бросил
трубу и побежал, опустя печально голову.
Когда я рассказал это Федору Михайловичу, он быстро заходил по
комнате и заговорил с жаром:
– Неужели вам этот случай кажется только забавным? Да ведь это драма,
серьезная драма! Бедный мальчишка этот родился в какой-нибудь деревне, по
целым дням был на свежем воздухе, бегал в поле, ходил с ребятишками в лес по
грибы или за ягодами, видел, как овцы пасутся, слышал, как птицы поют. Может
быть, тятька или там дядя какой-нибудь на телегу с сенокоса посадит его или
даже верхом на кобылке даст проехаться. Там у ребенка была какая-нибудь
свистулька, а может, и дудка, и он насвистывал на ней во всю силу своей детской
груди. И вот привезли этого ребенка в Петербург и отдали на года в ученье, или, лучше сказать, на мученье, к какому-нибудь слесарю или меднику, и сидит он с
раннего утра до ночи в подвале душной мастерской, в непроглядном дыму и
копоти, и не слышит ничего, кроме стука молотков по меди и железу да ругани
подмастерьев. Ведь это маленький "мертвый дом", где суждено ему вести
каторжную жизнь много лет, а вернее, бессрочно, как там, в сибирском особом
разряде. Все развлечение его в том только, что хозяин пошлет его сбегать в кабак
217
за водкой, да в светлый праздник он с другими малолетними каторжниками-
ремесленниками пошатается на вонючем дворе, да может постоять у ворот, если
не прогонит дворник. И вот теперь у этого мальчишки завелся грош, и он не проел
его на прянике, не пропил на грушевом квасу, а видит - гонят коровушек и у