Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
пастуха какая-то большая дудка. Он уж слыхал ее. Захотелось ему удовлетворить
высшей, эстетической потребности, так или иначе присущей всякому человеку, и
отдает он свой последний грош пастуху, чтобы дал ему минуту, одну только
минуту, поиграть, хоть несколько звуков выжать из этой, придавленной в душной
мастерской детской груди. Какое удовольствие! какое наслаждение! труба его
звучит, он сам на ней наигрывает, и корова-то замычала, - откликается ему по-
деревенски.
хватает бедного ребенка за вихор, отнимает у него трубу, грозит ему... Да
поймите же, сколько в этом трогательного, какая это драма! Славный ребенок, бедный ребенок!
В последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в
гордости и пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему
известными, но даже и с теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними
где-нибудь в доме, не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему
известного, спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и
действительно были, но мне кажется, это происходило не от надменности или
самомнения, а только вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре
после припадков. Кто был свидетелем жестокости этих часто повторявшихся
припадков и видел, какие следы оставляли они на несколько дней, тот поймет, отчего он не узнавал иногда людей довольно близких. Я помню вот какой случай.
Когда я жил в Павловске, Федор Михайлович пришел ко мне как-то вечером. Мы
пили чай. Только что дочь моя подала ему стакан, он вдруг вскочил, побледнел, зашатался, и я с трудом дотащил его до дивана, на который он упал в судорогах, с
искаженным лицом. Его сильно било. Когда через четверть часа он очнулся, то
ничего не помнил и только проговорил глухим голосом: "Что это было со мною?"
Я старался успокоить его и просил остаться у меня ночевать, но он решительно
отказался, говоря, что должен непременно воротиться в Петербург. Зачем
воротиться - он не помнил, но знал только, что нужно. Я хотел послать за
извозчиком, но он и это отклонил. "Лучше пройдем пешком до вокзала; это меня
освежит", - говорил он. Мы вышли, когда уже было довольно темно. Квартира
моя была у самого выезда на Колпинскую дорогу, так что нам предстояло пройти
через весь парк, в эти часы почти безлюдный. Не доходя еще до так называемой
Сетки, Достоевский вдруг остановился и прошептал: "Со мной сейчас будет
припадок!" Кругом не было ни души. Я посадил его на траву у самой дорожки. Он
посидел минут пять, но припадка, к счастию, не было. Мы пошли дальше, но у
самой лестницы, которая недалеко от дворца спускается к мостикам
Славянку, он снова остановился и, смотря на меня помутившимися глазами, сказал: "Припадок! сейчас припадок!" Однако ж и теперь обошлось тем, что мы
минут десять просидели на скамейке. И это повторялось еще раза два, прежде чем
мы дошли до вокзала. Оттуда послал я сторожа на дачу за его родственником, 218
который тотчас же приехал и проводил его в Петербург. Когда, на другой день, я
поехал навестить его, он был слаб, как будто после болезни, и в первую минуту не
узнал меня. Я думаю, он сам догадывался, что его напрасно подозревают в
гордости.
По рассказам старшего брата, Федор Михайлович еще в детстве был
мальчик крайне впечатлительный и нервный, но впоследствии припадки должны
были еще больше развить в нем чувствительность и раздражительность. Мне
кажется, они имели даже большое влияние на самый характер его творчества.
Если, при жизненной правде и психической верности большей части созданных
им лиц, особенно в последних сочинениях, на них лежит печать какой-то
болезненной фантазии, если они представляются нам точно сквозь какое-то
цветное стекло, в странном колорите, придающем им призрачный вид, - то на все
это, как и на его личный характер, действовала, без сомнения, его несчастная
болезнь, особенно развивавшаяся по возвращении из Сибири. Я уверен, что
близкие друзья покойного Достоевского, которые знали его хорошо и долго, согласятся со мною, что заметная в нем иногда несообщительность и резкость
вовсе не были следствием гордости или слишком высокого мнения его о себе.
<...>
П. И. ВЕЙНБЕРГ
Петр Исаевич Вейнберг (1831-1908) - историк литературы, поэт и
переводчик, сотрудник "Искры" и других периодических изданий (см. о нем
"Поэты "Искры", Л. 1955, т. 2, стр. 617 и далее). С Достоевским познакомился
вскоре после возвращения того в конце 1859 года из ссылки. В начале 60-х годов
оба они активно участвовали в деятельности Литературного фонда. Спектакль, о
котором рассказывает Вейнберг, состоялся 14 апреля 1860 года (см. "XXV лет.
1859-1884. Сборник, изданный комитетом Общества для пособия нуждающимся
литераторам и ученым", СПб. 1884, стр. 431-432).
О спектакле говорит, несколько перепутав события, Л. Ф. Пантелеев
("Воспоминания", Гослитиздат, М. 1958, стр. 229-231). Отклики на спектакль см.
С, 1860, N 4 - "Современное обозрение", стр. 445-446; "Искра", 1860, N 17, стр.
177-179.
Весьма любопытна приведенная Вейнбергом оценка Достоевским