Folie a Deux

Шишина Ксения

— Скажи честно, ты боишься, что я передумаю насчёт нас?

— Многие мужчины со временем начинают сожалеть об уходе из семьи. Считать свои действия ошибкой. Это… статистика, — говорю я, прикасаясь к ткани рубашки на боках. Не могу держать руки на расстоянии даже в столь неопределённый и внушающий тревогу момент. Внутренние эмоции и мысли грозят выплеснуться через край. Больше, чем Райан к ним наверняка готов. Может быть, после всей ситуации с кольцом во мне пробудилась осторожность.

— Ошибкой будет ничего не менять и дальше, — он подходит ещё ближе и перемещает руку на мою левую щеку. Физический контакт излучает… уважение. Ко мне и тому, что здесь моя обитель. Моё пространство. А ещё готовность постараться сжиться с этим. Способность

договариваться и приходить к согласию и компромиссам. От близости и прочих ощущений у меня совершенно кружит голову. — Если же я начну, как ты говоришь, задыхаться, то скажу тебе об этом, и мы обязательно всё решим.

— Решим?

— Нейтральная территория. Ни твоя квартира, и ни мой отель. Что-то общее. Одинаково уютное для нас обоих. А теперь хочешь развесить мои костюмы?

Я не думаю, что возможно тратить деньги на нечто совместное в преддверии развода с женой и определения судьбы совместно нажитого имущества, и, если даже отодвинуть в сторону логику, у нас вполне могут оказаться прямо противоположные взгляды на понятие об уюте. Но все слова, способные омрачить мгновение, остаются глубоко внутри моего естества.

— Ты… позволишь?

— Почему бы и нет? Мне будет приятно ходить в них, зная, что ты прикасалась к ним. Только давай недолго. Я хочу лечь в твою кровать и уткнуться носом в твоё красивое плечо.

— Мы ляжем, но есть одна вещь, о которой я хотела бы тебя попросить. Мне будет спокойнее, если ты согласишься.

— И что это за вещь?

— В каком-то смысле сущий пустяк. Я растворила таблетку в воде, — я указываю на стакан, который принесла с собой, — мне… невыносимо видеть, как ты, в чём я почти уверена, мучаешься от головной боли. Если это действительно так, выпей, пожалуйста, до дна.

Глава двенадцатая

Я просыпаюсь так же, как и заснула. Сама и без всякого влияния извне. Но, чуть подавшись назад, чтобы прижаться к Райану, осознаю то, что моё тело успело понять гораздо раньше, чем мозг. Ощущение заставляет меня зажмурить веки, лишь бы глаза не начали вырабатывать непрошеные слёзы, и всё потому, что Андерсона нет. Его половина моей кровати холодна и безжизненна. Я стискиваю подушку правой рукой, расположившейся между нею и простынёй, надеясь таким образом перенаправить боль на неодушевлённый предмет, но всё совершенно тщетно. Неужели в этот раз он собрался ещё тише, чем в нашу первую совместную ночь в моей постели, и просто ушёл? Я же думала, что у нас всё хорошо. Настолько, настолько только может быть в нашей ситуации, и вся эта хрень с желанием отталкивать тоже осталась позади. Но, возможно, я ошибалась.

Я переворачиваюсь на левый бок, чтобы в любом случае провести рукой по примятой телом Райана простыни, но ладонь словно ненадолго зависает в воздухе прежде, чем всё-таки исполняет задуманное. Глупая потребность расплакаться сдувается, словно воздушный шарик. Мужчина оказывается по-прежнему находящимся здесь. Просто не рядом со мной. Он сидит в изножье кровати спиной ко мне, и это выглядит красиво. Так, что будь я художницей, то мгновенно схватилась бы за карандаш и мольберт, чтобы передать всё в естественной чёрно-белой гамме. Но я не художница. Я обычная женщина и вижу лишь одиночество души.

— Райан? Тебе нехорошо? Ты давно не спишь?

Андерсон встаёт, услышав моё обращение, и делает пару шагов прочь от кровати. Может быть, снова разболелась голова? Мы, и правда, легли спать без одежды, заснув после того, как он принял таблетку и заверил меня, что чувствует себя гораздо лучше, но теперь на нём есть пижамные штаны. Низко сидящие и растянутые, возможно, за годы носки, и всё-таки, глядя на них, под одеялом я чувствую себя ещё более голой, чем когда мы были в одинаковом положении. Присмотревшись, я различаю, как правая рука прикасается к пальцам левой ладони. Просто дотрагивается до них и так и остаётся в данном положении, в то время как он поворачивается лицом

ко мне. Из-за темноты трудно судить однозначно, но Райан кажется тем, кто запутался сам в себе. Человеком, который, находясь на воображаемом перекрёстке, не знает, куда идёт, что делает и зачем, и также не имеет ни малейшего понятия, как распутаться и вернуться к тому внутреннему ощущению стабильности, что было прежде. Наверное, это не лишено определённого смысла. Должно быть, перемены напрягают и пугают абсолютно всех вне зависимости от материального положения, и неважно, сколько денег у тебя на счетах. А ещё люди не страдают от невозможности заснуть, если их ничего не беспокоит. Но всему должно быть адекватное и разумное объяснение. Редко какие вещи в человеческой жизни так никогда его и не обретают. Это ведь не религия, где ты либо веришь, либо не веришь, и третьего не дано.

— Может быть, час. А может быть, все два, — он вытягивает руки вдоль тела прежде, чем опускается в кресло и прислоняется головой к боковой стенке шкафа. — Я не знаю, Моника. Я просто… не могу. Проснулся, и всё. Даже твоё дыхание не помогает. А ведь ты так сладко выглядишь во сне. И 6:01 рано даже для меня. Для человека, который ничем тебя не заслужил.

Я сажусь в кровати, подтягивая одеяло к груди в защитном жесте. Или просто в намерении спрятать часть себя от взгляда Райана Андерсона, неуверенная, что могу позволять ему видеть её даже смутно до тех пор, пока не пойму всего, что с ним происходит. Мне хочется попросить его просто вернуться обратно в кровать, но он словно не со мной. Не здесь. Наиболее вероятно, что в своих мыслях.

— О чём ты говоришь? — он снова про то, для описания чего можно использовать ранее упомянутые слова? Странно. Неловко. Непросто. Некомфортно. Или речь совсем не об этом?

— Ты самодостаточная и уверенная в себе. Ты можешь быть и без меня. И неважно, что твои глаза и тело, и голос, и настроение, и вообще всё в тебе преображаются при мне не просто так. Меня пьянит и сводит с ума то, что ты такая открытая, но я совсем другой. Какого хрена ты хочешь ребёнка со мной? — этот вопрос буквально пронзает моё тело, словно стрела, выпущенная точно в грудь. Я не успеваю опомниться от потрясения, обусловленного внезапностью, умноженной на опустошение и усталость в мужском голосе, как Райан уже продолжает, — вокруг столько мужчин лучше меня, более правильных и подходящих для женщины, чей отец шериф, и пусть мне хреново от мысли о тебе с кем-нибудь из них, наверняка тебя воспитывали, как хорошую и примерную девочку. Почему ты впустила меня обратно во всех смыслах и даже больше, чем следовало?

— Ты знаешь обо мне буквально всё?

— Не всё, Моника. Даже такой, как я, не может знать действительно тебя. Я могу выяснить, кто твои родители, где и на кого ты училась, кем могла бы стать, но этим всё и ограничивается. И при этом в моей груди есть странное ощущение, что я не хочу, чтобы им стало стыдно за тебя, или они разочаровались в тебе.

— Тогда не доводи до этого, Райан, — прошу я, а может, даже молю, потому что ничего хуже осуждения со стороны самых близких людей, пожалуй, нельзя себе и представить. Если не последует никаких перемен, реальных, а не на словах, то мне придётся делать выбор между мужчиной и тем, чтобы сохранить себя. Своё лицо, честь, рассудок. То, с какой стороны меня знают и уважают в том числе и в работе.

— Зачем ты со мной, Моника?

— А зачем ты согласился на ребёнка? Мне казалось, что мы всё уже выяснили… — я совершенно не узнаю собственный голос. Подавленный шёпот едва пробивается через горло наружу, чуть не застревая в глотке. Во многом он встаёт комом. Перекрывает трахею. Рука сама по себе взлетает к шее, будто может что-то поделать с этим извне. — Определились с тем, что хотим быть вместе. Совсем вместе. И не из-за моего материнского инстинкта, а потому, что всё это ощущается самой правильной вещью на свете. Ты и я. Мы вдвоём. Я не знаю, как для тебя, но для меня всё именно так.