Ган Исландец

Гюго Виктор

Какой-то горецъ, на которомъ остановился его убійственный взглядъ, упалъ къ ногамъ великана, обманувшаго вс надежды Кеннибола, крича:

— Ганъ Исландецъ, спаси меня!

— Ганъ Исландецъ! — повторилъ малорослый.

Онъ приблизился къ великану.

— Такъ это ты Ганъ Исландецъ? — спросилъ онъ.

Великанъ вмсто отвта замахнулся своимъ желзнымъ топоромъ. Малорослый отступилъ и лезвіе, пролетвъ, раскроило черепъ несчастнаго, взывавшего къ великану о помощи.

Незнакомецъ захохоталъ.

— О! о! Клянусь Ингольфомъ! Я считалъ Гана Исландца боле ловкимъ.

— Вотъ какъ Ганъ Исландецъ спасаетъ умоляющихъ его! — сказалъ великанъ.

— Ты правъ.

— Два грозныхъ противника яростно

ринулись другъ на друга. Желзный топоръ встртился съ каменной скирой и стукнулся съ такой силой, что оба лезвія разлетлись вдребезги.

Быстре мысли обезоруженный малорослый схватилъ валявшуюся на земл тяжелую дубину и, увернувшись отъ великана, который нагнулся, чтобы схватить его руками, нанесъ страшный ударъ по лбу своего колоссальнаго противника.

Съ глухимъ крикомъ великанъ повалился на землю. Съ бшенной радостью торжествующій малорослый сталъ топтать его ногами.

— Ты носилъ имя не по себ, - пробормоталъ онъ, и, размахивая своей побдоносной дубиной, бросился за новыми жертвами.

Великанъ не былъ мертвъ. Страшный ударъ оглушилъ его и безъ чувствъ повергъ на землю. Когда онъ сталъ открывать глаза и сдлалъ слабое движеніе, одинъ изъ стрлковъ замтилъ его и бросился къ нему съ крикомъ:

— Ганъ Исландецъ взятъ! Ура!

— Ганъ Исландецъ взятъ! — повторило множество голосовъ съ различными оттнками торжества и отчаянія.

Малорослый исчезъ.

Уже нкоторое время горцы стали слабть, подавляемые численностью непріятеля, такъ какъ на подкрпленіе къ мункгольмскимъ стрлкамъ присоединились разсянные по лсу застрльщики, отряды спшившихся драгуновъ и улановъ, которые мало по малу являлись въ ущель, гд сдача главныхъ предводителей бунта прекратила рзню. Храбрый Кенниболъ, раненый еще въ начал схватки, былъ взятъ въ плнъ. Взятіе Гана Исландца лишило горцевъ послдняго мужества и они положили оружіе.

Когда первый свтъ утренней зари заблестлъ на острыхъ ледяныхъ высотахъ, еще до половины погруженныхъ въ тни, зловщая тишина царила уже въ ущельяхъ Чернаго Столба и лишь изрдка легкій утренній втерокъ доносилъ съ собой слабые стоны. Черныя тучи вороновъ слетались къ роковому ущелью со всхъ сторонъ и пастухи, проходившіе на разсвт по скаламъ, въ испуг вернулись въ свои хижины, увряя, что видли въ ущель Чернаго Столба звря въ образ человческомъ, который пилъ кровь, сидя на груд мертвыхъ тлъ.

XL

— Дитя мое, отвори это окно; стекла запотли, а мн хотлось бы поглядть на свтъ Божій.

— Смотрите, батюшка; скоро наступитъ ночь.

— Нтъ, солнечные лучи еще играютъ на холмахъ, окружающихъ заливъ. Мн надо подышать вольнымъ воздухомъ сквозь ршетку моей тюрьмы. Какъ ясенъ небосклонъ!

— Батюшка, гроза собирается за горизонтомъ.

— Гроза, Этель! Гд ты видишь?.

— Батюшка, я жду грозы, когда небосклонъ слишкомъ ясенъ.

Старикъ съ удивленіемъ взглянулъ на молодую двушку.

— Если бы въ молодости я разсуждалъ какъ ты, меня бы не было здсь.

Помолчавъ, онъ добавилъ спокойне:

— Ты сказала правду, но такая опытность несвойственна твоему возрасту. Не понимаю, почему твой юный умъ такъ походитъ на мою старую опытность.

Этель потупила голову, какъ бы смущаясь этимъ простымъ и мткимъ замчаніемъ. Руки ея болзненно сжались, глубокій вздохъ вырвался изъ груди.

— Дитя мое, — продолжаль старикъ-узникъ, — съ нкоторыхъ поръ я сталъ примчать, что ты блднешь, какъ будто жизнь уже не гретъ кровь въ твоихъ жилахъ. По утрамъ ты являешься ко мн съ красными распухшими вками, съ заплаканными глазами, которыхъ не смыкала всю ночь. Вотъ уже нсколько дней, Этель, ты упорно молчишь, твой голосъ не пытается отвлечь меня отъ мрачныхъ думъ о прошедшемъ. Ты сидишь подл меня печальне меня самого, хотя на твоей душ не лежитъ бремя пустой суетной жизни. Печаль

окружаетъ твою молодость, но она не могла еще проникнуть въ твое сердце. Утреннія тучи скоро исчезнутъ на неб. Ты въ такомъ теперь возраст, когда въ мечтахъ намчаютъ свою будущность, какъ бы худо ни было настоящее. Что случилось съ тобой, дитя мое? Однообразіе узничества защищаетъ тебя отъ неожиданныхъ огорченій. Что сдлала ты? Не можетъ быть, чтобы ты горевала о моей участи; ты должна была привыкнуть къ моему несчастію, которому пособить нельзя. Правда, въ разговорахъ моихъ ты никогда не слышала надежды, но это не причина, чтобы я читалъ отчаяніе въ твоихъ взорахъ.

Суровый голосъ узника смягчился почти до отеческой нжности. Этель молча стояла передъ нимъ; вдругъ она отвернулась съ конвульсивнымъ движеніемъ, упала на колни и закрыла лицо руками, какъ бы для того, чтобы заглушить слезы и рыданія, волновавшія ей грудь.

Сердце несчастной двушки разрывалось отъ непосильнаго горя. Что сдлала она этой роковой незнакомк, зачмъ открыла она ей тайну, разбившую вс мечты ея жизни? Увы! Съ тхъ поръ, какъ узнала она, кто былъ Орденеръ, глаза ея не смыкались ни на минуту, душа не знала минуты покоя. Ночь приносила ей одно лишь облегченіе: она могла плакать свободно. Все кончено! Ей ужъ не принадлежалъ тотъ, къ которому неслись вс ея мечты, котораго она въ скорбяхъ и молитвахъ считала своимъ, который въ сновидніяхъ являлся ей супругомъ. Тотъ вечеръ, когда Орденеръ такъ нжно сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ, былъ для нея только сномъ, сладкимъ сномъ, повторявшимся каждую ночь.

И такъ любовь, которую она невольно питала къ отсутствующему другу, чувство преступное для нея! Ея Орденеръ женихъ другой! Кто въ состояніи выразить мученія двственнаго сердца, когда въ него змей вползаетъ страшное, невдомое дотол чувство ревности? Когда въ долгіе часы безсонницы, разметавшись на жаркомъ лож, она воображала своего Орденера въ объятіяхъ другой женщины, которая красиве, богаче и знатне ея?

— Какъ глупо было, — говорила она себ: — поврить, что онъ пошелъ на смерть за меня. Орденеръ, сынъ вице-короля, сынъ могущественнаго вельможи, а я не боле какъ бдная узница, презрнная дочь изгнанника. Онъ свободенъ и ушелъ! Ушелъ, конечно, для того, чтобы жениться на прекрасной невст, на дочер канцлера, министра, гордаго графа!.. Неужели Орденеръ обманулъ меня? Боже! Кто бы могъ сказать, что этотъ голосъ говоритъ ложь?..

Злополучная Этель заливалсь слезами и снова представлялся ей Орденеръ, ея обожаемый Орденеръ, который, во всемъ блеск своего сана, ведетъ другую къ алтарю, къ другой обращаетъ улыбку, составлявшую нкогда все ея счастіе.

Однако, не смотря на всю глубину ея невыразимаго отчаянія, ни на минугу не забыла она своей дочерней нжности. Сколько геройскихъ усилій стоило этой слабой двушк скрыть отъ несчастнаго отца свое горе. Нтъ ничего мучительне, какъ въ печали таить свою печаль, сдерживаемыя слезы несравненно горче проливаемыхъ. Только спустя нсколько дней молчаливый старикъ примтилъ перемну въ своей Этели, и только нжное участіе его могло наконецъ вызвать слезы, такъ давно накопившiеся въ ея груди.

Нсколько минутъ отецъ съ горькой улыбкой смотрлъ на свою плачущую дочь и покачалъ головой.

— Этель, — спросилъ онъ наконецъ: — ты не жила съ людьми, о чемъ же ты плачешь?

Лишь только произнесъ онъ эти слова, благородная, прелестная двушка поднялась, перестала плакать и отерла слезы.

— Батюшка, — сказала она съ усиліемъ: — батюшка, простите меня… Это была минута слабости.

Она взглянула на него, пытаясь улыбнуться.

Она отыскала въ глубин комнаты Эдду, сла у ногъ своего безмолвнаго отца и, на удачу развернувъ книгу, принялась читать, сдерживая волненіе, дрожавшее въ ея голос. Но чтеніе ея было безполезно: старикъ не слушалъ ее, сама она не понимала, что читала.