Где апельсины зреют
Шрифт:
— Боятся, а потушить никакъ не хотятъ? спросилъ Конуринъ. — Вдь вы говорите, что этотъ самый Везувій на берегу моря. Ну, взялъ, созвалъ всю пожарную команду, протянулъ изъ моря кишки да накачивай туда въ нутро.
— Иванъ Кондратьичъ, что вы говорите! Да разв это можно!
— Отчего нельзя? На цлыя версты тунели для желзныхъ дорогъ подъ землей здсь заграницей въ горахъ проводятъ, по скаламъ мосты перекидываютъ, а Везувій залить не могутъ? Ну, накачивай туда воду день, два, недлю, мсяцъ — вотъ и зальешь. Наконецъ, водопроводъ изъ моря проведи, чтобъ заливалъ. Иностранецъ,
— Полноте, полноте… Что вы говорите! махнула рукой Глафира Семеновна.
— Врно. Какъ въ аптек врно… стоялъ на своемъ Конуринъ. — Итальянцы народъ бдный, все больше шарманщики, акробаты, музыканты, кто на дудк, кто на гитар — вотъ они и боятся свою гору потушить. Опасность… Что имъ опасность! Хоть и опасность, а все-таки потерся отъ иностраннаго ротозя — и сытъ.
Конуринъ еще разъ звнулъ, прищурилъ глаза и сталъ усаживаться поудобне.
— Опять спать! Вы ужъ не спите больше. Сейчасъ прідемъ въ Неаполь, остановила его Глафира Семеновна.
— Да неужто сейчасъ? А я хотлъ сонъ свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сонъ видлъ, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самомъ интересномъ мст. Вижу я, что будто мы еще все въ Рим и пью я чай у папы римской.
— Сочиняйте, сочиняйте!
— Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, гд мы сидимъ, канарейка на окн, столикъ красной салфеткой: покрытъ, самоваръ… Точь-точь, какъ вотъ я у одного игумена въ Новгородской губерніи чай пилъ.
— Какъ ты можешь папу видть во сн, когда ты на яву его не видлъ! усомнился Николай Ивановичъ.
— А вотъ поди-жъ ты, во сн видлъ. На мнялу Никиту Платоныча будто онъ похожъ, и разговорчивый такой-же… Спрашиваетъ будто онъ меня: “а дятъ-ли у васъ въ Питер наши итальянскія макароны”?
— Вздоръ! Какъ ты могъ съ нимъ разговаривать, ежели папа только по итальянски говоритъ.
— Чудакъ-человкъ! Да вдь это во сн. Мало-ли что можетъ привидться во сн. Отлично будто говоритъ по русски. Потомъ, наклонился онъ будто-бы ко мн…
— Пустяки. И слушать про глупости не хочу, сказала Глафира Семеновна и отвернулась къ окну.
— Наклонился онъ будто-бы со мн къ уху, улыбается и шепчетъ: “хотя, говоритъ, Иванъ Кондратьичъ, намъ, по нашей тальянской вр, вашей русской водки и же полагается пить, а не долбанемъ-ли мы съ вами по баночк”?
— Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтобъ папа водку съ тобою пилъ! Ни въ жизнь не поврю! воскликнулъ Николай Ивановичъ.
— Да вдь это-же во сн. Пойми ты, что во сн. И только онъ мн это сказалъ — вдругъ Глафира Семеновна кричитъ — “море”, и я проснулся. Такая досада! Не проснись — выпилъ-бы съ папой по собачк нашей православной водчишки.
— Дурака изъ себя ломаешь, дурака. Брось!
— Даю теб слово. Побожиться готовъ. И вдь какъ все это явственно!
— Смотрите,
— Гд? Гд? заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотрть въ окно.
Передъ ними на голубомъ горизонт, при закат солнца виднлся буро-фіолетовый, нсколько раздвоенный вверху конусъ Везувія. Тонкой стрункой, постепенно расплываясь въ маленькое облачко, изъ его кратера выходилъ дымъ.
— Это-то Везувій? спрашивалъ Конуринъ, ожидавшій совсмъ чего-то другаго.
— Ну, да. Видите, дымится, отвчала Глафира Семеновна.
— А гд-же пламя-то? Гд-же огненныя головешки?
— Боже мой, да разв можно при дневномъ свт и на такомъ далекомъ разстояніи видть огонь и головешки! Это надо вблизи и ночью смотрть.
— Признаюсь, и я воображалъ себ Везувій иначе, — сказалъ Николай Ивановичъ.
— Да неужели ты его не видалъ на картинахъ! На картинахъ онъ точь въ точь такой.
— На картинахъ-то я и видлъ, что онъ пышетъ и даже зарево…
— Да вдь это ночью, это ночной видъ.
— Не боюсь я такого Везувія, не боюсь. Ежели онъ и вблизи будетъ такой-же, то куда угодно съ вами пойду. Ничего тутъ опаснаго. Дымящаяся труба на крыш — вотъ и все… — ршилъ Конуринъ.
XLVI
Поздъ остановился. На платформ неаполитанской станціи толпился народъ. Преобладали грязныя, до-нельзя запятнанныя черныя шляпы съ широкими полями. Изъ подъ шляпъ выглядывали коричневыя загорлыя лица, въ черныхъ, какъ уголь, бородахъ, въ усахъ, съ давно небритыми подбородками. То тамъ, то сямъ мелькали затянутые въ рюмочку офицеры въ узкихъ голубовато-срыхъ штанахъ, въ до-нельзя миніатюрныхъ кепи, едва приткнутыхъ на голову.
— Ботега! Ботега! Или нтъ, не ботега… Фачино! Фачино! — кричала высунувшаяся изъ окна вагона Глафира Семеновна, узнавъ изъ книжки итальянскихъ разговоровъ, что носильщика зовутъ “фачино” и подзывая его къ себ.
Носильщикъ въ синей блуз и съ бляхой на груди вскочилъ въ купэ вагона.
— Вотъ… Тре сакъ-вояжъ… Дуо подушки… Але… Вентурино намъ и пусть везетъ въ альберго, — отдавала она приказъ, вставляя итальянскія слова.
Носильщикъ потащилъ ручной багажъ на подъздъ станціи. Тамъ Ивановы и Конуринъ сли на-угадъ въ первый попавшійся омнибусъ, оказавшійся принадлежащимъ гостинниц Бристоль, и похали.
Отъ станціи сначала шла широкая улица, но потомъ потянулись узенькіе переулки, переулки безъ конца, грязные, вонючіе, какъ и въ Рим, съ старыми домами въ нсколько этажей, съ лавченками състныхъ припасовъ, цирюльнями, гд грязные цирюльники въ однихъ жилетахъ, съ засученными по-локоть рукавами срыхъ отъ пыли рубахъ, брили сидящимъ на самыхъ порогахъ постителямъ щетинистые подбородки. Тутъ-же варились на жаровняхъ бобы и макароны, тутъ-же народъ лъ ихъ, запихивая себ въ ротъ прямо руками, тутъ-же доили козъ прямо въ бутылки, тутъ-же просушивали грязное тряпье, дтскіе тюфяки, переобувались. Около лавченокъ бродили тощія собаки, ожидающія подачки.