Gelato… Со вкусом шоколада
Шрифт:
— Иди спать тогда! — внезапно спрыгивает со своего места и пару раз прикладывает ладонью по моей спине. — Утро вечера мудренее.
Я кашляю и столько же раз наклоняюсь над столом, сплевывая остатки кофейной пыли.
— Спокойной ночи, — неразборчиво, но все же узнаваемо, мычит Смирнов и, вальсируя, медленно выходит из кухни. — Выключи свет, Петруччио.
Это что в данном случае означает? По-моему, здесь все очень очевидно и довольно просто. Папаша дал мне свой зеленый свет, не спрашивая разрешения собственной дочери. Сергей выступил гарантом того, что Тонечка не взбрыкнет и приласкает обиженного невниманием меня? Этим
— Велихов! — где-то, по-моему, в просторном холле, я слышу грубый голос мужика, две минуты назад пожелавшего мне «спокойствия» и «счастья» с его младшей дочкой.
А теперь что ему не так?
— Да? — сползаю со своего места и иду на голос, который назвал мою фамилию.
Вероятно, я слишком быстро перебираю ногами, потому как завернув за угол, тут же упираюсь носом в смеющееся лицо засыпающего на ходу отца.
— Цыц, парень! Не так быстро, — все так же резко Сергей выкидывает руку, прошивая пространство над моим плечом и, посмеиваясь, издевательски сообщает. — Гостевой домик с комфортом оборудован специально для случайно завернувших в мою гавань гостей всех марок и состояний. Воспользуйся выказанным гостеприимством, мальчик, и дай покой плохо чувствующей себя цыпе. Иди туда! — направление дополнительно указывает пренебрежительным кивком.
Он, что ли, сука, издевается?
— Сергей Максимович…
— Дом под сигнализацией, Буратино. Последнее сказал лишь для успокоения своей совести и для любезного предупреждения крысенышу, которому, похоже, архитектурный план ничто. Не думал, — а в этом месте он громко фыркает, но тихо и довольно грязно матерится, — твою блядь мать, что когда-нибудь придется набирать пресловутые шесть цифр, которые стал даже забывать, чтобы взвести курок на пульте в полицейском управлении. Патруль прибудет очень быстро, Петя. Не подводи своего отца. Это ведь не поражение, а всего лишь вынужденная мера. Иди туда, козел, во двор, согласно заданного мною вектора. Знаешь, что это такое?
Не отвечаю, зато киваю согласительно, прищурив один глаз.
— И, засранец, не драконь меня на ночь глядя, этого совсем не надо. Завтра будем разговаривать. Лады?
Суечусь глазами, прожигаю взглядом, пытаюсь даже достучаться, посылая в его сознание свои беззвучные флюиды:
«Ну, как же так? Сережа, ты ведь был когда-то тоже молодым. Ты ведь знаешь, вероятно, до сих пор в игре и в то самом курсе, что такое жажда обладания, плотский голод и безмолвный холодный вакуум, когда душа на все, что есть, стоически молчит, не отзывается на окружающую среду, но просит исключительно ее объятий, желает быть с ней рядом… Достаточно просто полежать с тем человеком, к которому тянет так, что ты готов на все!».
Это страсть? Одержимость? Или наваждение? А я, увы, психически больной?
— Сергей Максимович…
— Бля-я-я, ты меня задрал. Вали, пожалуй, на хрен. Выход тоже там, — опять кивает в ту же сторону, в которую раньше с улыбкой на лице мне указал.
Вздыхаю, опускаю плечи и все же разворачиваюсь, чтобы проследовать к входной двери.
— Спи спокойно, Петя.
Я торможу и сцепляю зубы, безмолвно успокаиваю себя и про себя же посылаю несговорчивого и принципиально папашку на большой и жирный «на хрен».
Свежо на улице — май месяц, еще не лето; а в гостевом домике — я как-то о таком запамятовал, если честно — уже
«Не страшно!» — закладываю руки в карманы джинсов, присвистываю и подскакивающей походкой подбираюсь к двери в импровизированную гостиницу на огромной площади, выступающей в роли приусадебного участка весьма широкого двора.
Дверь, конечно же, не заперта, я сильно, даже нервно, дергаю полотно и стремительно просовываюсь только мордой внутрь. Ну что ж, и тут жить тоже можно, хоть одинокая кровать и ждет меня, раскинув одеяло, словно высунув язык в попытках поиздеваться над тем, кому это гостевое место уготовано.
«Охренительно комфортабельно, тепло и весьма гостеприимно, господин Смирнов. Но это вынужденное и временное неудобство мы с легкостью переживем» — брякнул в голове и тут же проглотил язык.
Антония на следующей неделе переедет ко мне! Обсуждению не подлежит — все решено и уже вступило в силу. С притиркой у нас вообще проблем не будет. Мы ведь с ней ютились некоторое время вместе и не подрались за вечно занятую ванную, за неопущенную крышку унитаза, и нахальное спанье по диагонали, зато резвились от всей души, и никто нам не мешал и не указывал, как жить, и где, с кем и когда душа скулит, рядом находиться, чтобы просто поддержать морально или физически.
«Тосик с распахнутыми ножками восхитительно хороша и, чудо как, похотлива» — скалюсь, подкатив глаза, вспоминая наше совместное с ней время.
Сон после охренительно бодрящего, по-видимому, исключительно меня, напитка как будто бы рукой сняло или шершавым языком слизало. Прохлопываю свои карманы на предмет завалявшихся сигарет и зажигалки. Я выкурю одну, а там глядишь, немного полегчает и накатит грусть-тоска, которая успокоит, сморит и заставит, наконец-таки, придавить щекой прохладную подушку.
Сажусь на ступеньки перед гостевым домиком и, прикрыв одной ладонью, как защитным куполом, найденную наконец-то сигарету, пальцами второй руки прижимаю клавишу и выпускаю на волю ярко-голубое острое пламя, к которому подношу кончик, который тут же занимается оранжевым идеальным по форме кругом.
«Замечательно!» — затягиваюсь, отшвырнув усовершенствованное цивилизацией огниво, задираю вверх голову, описывая чадящей сигаретой какую-то фигуру в окружающем меня пространстве, как тут же задыхаюсь и давлюсь никотином, который не мешало бы спустить, да только я, по-видимому, внезапно полностью парализован и увиденным контужен. Я стопроцентно сдох и отбыл в мир иной, а там такое вот наказание всех нехороших грешников любезно ожидает? — «Что за…?».
Прекрасный вид! Темно, но мне все точно и в исключительных подробностях, замечательно и очень даже откровенно видно.
Притворщица, мелкая зараза, мерзавка, вьющая из всех живых тонкие синтетические, почти нервущиеся под натяжением веревки, искусная манипуляторша и мелкая диверсантка курсирует виляющей походкой вдоль перил того балкона, который я уже дважды беспрепятственно перемахнул, чтобы проложить дорожку в ее милую и теплую берлогу. Антония, у которой ужасно болит искалеченная и подвернутая — исключительно по моей вине — нога, прогуливается в своей пижамке шустрого кузнечика, даже не прихрамывая. Хотя бы для проформы! Более того, стерва покручивает задом и поглядывает прямо на меня.