Гнилые болота
Шрифт:
Розенкампфъ не могъ его благодарить: онъ всегда стыдился слезъ, называя ихъ бабьими причудами и телячьими нжностями, а теперь, если бы онъ заговорилъ, то расплакался бы непремнно. Носовичъ заглянулъ ему въ лицо и молча крпко пожалъ его руку.
— Теперь мы друзья? — спросилъ онъ.
— Да, да, Николай Павлычъ, я весь вашъ, весь вашъ! — прошепталъ дрожащимъ голосомъ Розенкампфъ и поспшно убжалъ отъ новаго друга.
Гд-то въ углу школы въ этотъ вечеръ рыдалъ и молился Розенкампфъ…
Розенкампфъ провелъ праздники у меня. Почти каждый вечеръ приходилъ къ намъ Калининъ, иногда зазжалъ и Воротницынъ. Однажды мы предавались разнымъ школьнымъ воспоминаніямъ, толковали о томъ, какъ трудно было каждому изъ насъ начало ученья, и договорились до того, что у всхъ явилась мысль облегчить ученіе маленькимъ школьникамъ. Для исполненія этой мысли намъ стоило только ршиться посвятить нсколько свободныхъ часовъ для
— Молодцы! Принимайтесь за дло, довольно вамъ баклуши-то бить, — сказалъ онъ съ обычною шутливостью. — Вы будете въ большомъ выигрыш. Вамъ полезно заняться началами наукъ; поди-ка, вы половину перезабыли, не умете два на два помножить, такъ теперь повторите, а между тмъ пріучите себя къ учительской дятельности. Я за васъ буду хлопотать передъ директоромъ; онъ, вроятно, позволитъ привести въ исполненіе вашъ планъ.
Посл праздниковъ позволеніе Сарторіуса было получено. Носовичъ при этомъ употребилъ хитрость и уврилъ директора, что мы, зная его любовь къ воспитанникамъ, хотимъ помочь ему и учителямъ въ заботахъ о дтяхъ; пощекотавъ, такимъ образомъ, директорское самолюбіе, хитрецъ усплъ обдлать дло, не дожидаясь созванія школьнаго совта. Мы сами, а не учителя, объявили въ младшихъ классахъ о своемъ предпріятіи. Кром насъ четверыхъ, за дло взялись еще шесть нашихъ одноклассниковъ. Каждый избралъ отдльный предметъ и назначилъ часы для занятій съ маленькими учениками. Сначала желающихъ приготовлять уроки подъ нашимъ руководствомъ явилось немного, но съ каждымъ днемъ товарищи этихъ немногихъ видли, что т знаютъ уроки лучше ихъ и получаютъ меньшее число щелчковъ и нулей, и число нашихъ воспитанниковъ все прибывало. Съ наступленіемъ годовыхъ экзаменовъ намъ уже пришлось заниматься съ двумя младшими классами въ полномъ состав.
Между тмъ, посвящая чтенію постороннихъ руководствъ три часа въ недлю, мы сами знали свои уроки основательне, чмъ та малая часть нашего класса, которая стала особнякомъ отъ насъ. Во глав ея стоялъ сынъ Рейтмана, забитое, замученное подъ палкой родителя созданіе. Онъ наслдовалъ отъ отца вс взгляды; такъ же, какъ тотъ, проповдывалъ Resignation и ябедничалъ тайкомъ даже на школьныхъ служителей. Мы звали его похудвшимъ господиномъ Рейтманомъ. Знаніе уроковъ и любовь къ намъ мелкаго народа возбуждали негодованіе противниковъ. Вс средства къ примиренію были тщетны. Соединиться съ нами они не хотли и при первомъ удобномъ случа жаловались учителямъ, что имъ трудно учиться, что Носовичъ снабжаетъ насъ учебными книгами, а имъ не даетъ этихъ книгъ; Мы объяснили учителямъ, что Носовичъ не даетъ книгъ никому отдльно, но всмъ вообще для чтенія ихъ вслухъ. Учителя раздлились тоже на дв партіи. Благоразумные вполн оправдывали насъ; другіе же, изъ числа тюремщиковъ, подъ предводительствомъ Рейтмана-отца, говорили, что Носовичъ внесъ духъ раздора въ мирныя стны школы, что онъ сдлалъ изъ насъ непокорныхъ и самонадянныхъ мальчишекъ, что мы только изъ тщеславія учимъ маленькихъ дтей и учимся сами. Эти господа злились на насъ за то, что ученики, имя возможность хорошо приготовлять заданное, переставали, мало-по-малу, трепетать передъ ними и отвчали уроки боле спокойно и твердо, чмъ прежде. Рейтманы, Саломірскіе, Гро теряли случай драться, ругаться и длать презрительныя гримасы, инспектору приходилось рже заглядывать дтямъ подъ штанишки. Оплеухи, брань, розги — эти атрибуты учительской власти приходили въ упадокъ. Хотли наши враги напакостить намъ на годовыхъ экзаменахъ. Собрались экзаменовать съ особенною торжественностью: кром директора и обычнаго учителя, на испытаніе приходилъ еще учитель изъ партіи раздраженныхъ, подъ тмъ предлогомъ, что надо узнать, не мшаютъ ли намъ наши постороннія занятія исполнять свои обязанности, не понизился ли уровень нашего прилежанія. Если понизился, то слдуетъ уничтожить незаконно-разршенное нововведеніе, какъ вредное дло. Но руководствуясь правиломъ Носовича: будьте хитры, какъ зми, и кротки, какъ голуби, — мы усердно приготовлялись къ экзаменамъ, желая честно выиграть свое дло, и выдержали искусъ на славу: изъ десяти учениковъ плохо экзаменовался только одинъ. Противники повсили носы. Директоръ былъ страшно раздраженъ противъ нихъ. Онъ согласился, какъ я уже сказалъ, не спросясь школьнаго совта, и всми силами отстаивалъ дло, приписывая первую мысль его себ. Конечно, истина не была тайною ни для кого, но онъ все-таки ходилъ, какъ павлинъ съ распущеннымъ хвостомъ и вытянутою шеей. Присутствіе лишняго учителя на испытаніи было личнымъ оскорбленіемъ для него, и онъ ликовалъ при вид вашихъ успховъ.
— Что, каково экзаменуются? — спрашивалъ онъ на одномъ экзамен почти вслухъ у Рейтмана.
— Каждый обязанъ исполнять свой долгъ, — отвчалъ душеспасительною истиной Рейтманъ.
— Обязанъ!
— Если вы, господинъ директоръ, говорите про моего сына, — зашиплъ Рейтманъ:- то я съ нимъ разсчитаюсь за греческій экзаменъ; но заниматься въ меньшихъ классахъ не позволю: онъ скромное и богобоязливое дитя и не долженъ для тщеславія ломаться. Многіе говорятъ о своей любви къ дтямъ, чтобы блеснуть передъ толпою; лицемріе есть великій грхъ передъ Господомъ.
Директоръ, задтый тупою шпилькою, сдлалъ презрительную гримасу и обратился къ намъ.
— Я вамъ очень, очень благодаренъ. Вы прекрасно исполнили мою мысль, это длаетъ вамъ честь.
Комедія была очень веселенькая. Въ день публичнаго экзамена Сарторіусъ пригласилъ насъ къ себ на чай. Тамъ было нсколько учителей, постороннихъ людей и десятка два двицъ. Посл чая устроился импровизированный балъ. Таперъ преусердно отбивалъ свои руки о фортепьяно, хозяинъ, и гости были въ дух и плясали до упаду. Наконецъ, Сарторіусъ затялъ безконечную мазурку и отличался въ первой пар съ директрисой женскаго отдленія училища.
— Пошли вы, господа, въ ходъ, — шепнулъ намъ Носоввчь. — Гуляйте, побдители: что-то посл будетъ!
Много во всемъ этомъ было комическаго; каждое слово, каждая фраза вызывала невольную улыбку, и никогда не чувствовали мы такого прилива веселости и смшливости, какъ въ эти дни перваго акта школьной комедіи.
А, можетъ-быть, въ то же время, когда мы плясали на балу, въ томъ же самомъ зданіи, разсчитывался Рейтманъ-p`ere со своимъ сыномъ за греческій экзаменъ. Жаль мн этого мальчика и тхъ дтей, которыхъ онъ учитъ теперь. Вдь онъ тоже учителемъ сдлался, и такъ же толстъ, и такъ же за уши уметъ драть, какъ его отецъ… Наслдственные палачи!
VI
Старые знакомые
Я отдался всецло школ, которая сдлалась мн дорога, и проводилъ дома очень мало времени. Молодыя личности моихъ друзей, притокъ новыхъ мыслей, полныя надежды на будущее, разговоры, исполненіе разъ возложенныхъ на себя обязанностей, все тянуло меня въ нашъ тсный кружокъ. Отецъ и мать были этимъ довольны. Они успли хорошо разглядть моихъ товарищей, знали, что длалось и говорилось въ нашемъ обществ, и чувствовали, что я становлюсь порядочнымъ человкомъ и приготовляюсь къ жизненной дятельности. И они, и я были настолько честны, что не насиловали другъ друга. Они не заставляли меня сидть дома, высиживать праздную скуку и забавлять ихъ своей болтовней; я часто отлучатся изъ дома, не опасаясь пошлыхъ подозрній со стороны родителей въ холодности къ нимъ или въ чемъ-нибудь еще боле худшемъ. Но мы, если это было возможно, стали еще дороже другъ для друга; рдкія минуты, проводимыя мною въ семейномъ кругу, были чрезвычайно оживлены. Отецъ и мать интересовались всми подробностями нашей школьной жизни, и я откровенно разсказывалъ обо всемъ. Мои надежды на будущее оживляли стариковъ.
— Поживемъ мы еще, — говаривалъ отецъ:- славно поживемъ на старости лтъ.
— Мн, отецъ, и теперь славно живется на свт,- замчалъ я, и точно, мн хорошо жилось. Я чувствовалъ, что я не лишній на свт, и начиналъ въ этомъ сознаніи признавать величайшее человческое счастье.
Въ ма, когда у насъ оканчивались годичные экзамены, мы получили письмо отъ бабушки; она писала, что внукъ генеральши Звревой выходить изъ корпуса, и потому об старушки прідутъ въ Петербургъ. Мы обрадовались. Намъ хотлось взглянуть на нашу старушку, съ которой мы не видались полтора года и только изрдка переписывались, и знали изъ ея писемъ о плохомъ состояніи ея здоровья. Въ день прізда бабушки я и матушка поспшили въ домъ Звревой, гд должна была остановиться бабушка. Старушка была тронута до слезъ, расцловалась съ нами, сильно суетилась, то усаживая насъ, то подзывая къ себ, чтобы еще разъ поцловать меня или матушку. Она не то, чтобы состарилась во время разлуки, но опустилась и обрюзгла. Ея черные глаза стали какими-то сроватыми и тусклыми и плохо видли: разсматривая меня, она прибгала къ очкамъ. Толщина носила признаки водяной,
— Боже мой, какъ ты выросъ! совсмъ другое лицо у тебя сдлалось! — говорила она мн, лаская и цлуя меня. — Теперь оканчивай поскорй ученье и начинай служить, покуда жива Зврева. Ей знакомы вс важныя лица въ Петербург.
— На службу еще рано, бабушка, — опрометчиво отвчалъ я.
— Какъ? ты не хочешь служить? Ахъ, Саша, Саша! — проговорила она, качая сдою головой. — Чмъ раньше, тмъ лучше; люди не вчны, и я въ гробъ смотрю. Кто безъ меня похлопочетъ о теб? И дядя твой былъ такимъ же хорошенькимъ и умненькимъ мальчикомъ, какъ ты; но не хотлъ служить, идей вредныхъ набрался, вольтерьянцомь сдлался, все отвергать сталъ — и что же изъ него вышло?