Гнилые болота
Шрифт:
Я улыбнулся, услышавъ о томъ, что дядя все отвергать сталъ, и раскаялся въ своей необдуманности и опрометчивости; теперь приходилось объясниться поневол и толочь воду въ ступ.
— Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано; поучиться надо.
— Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ; гляди: въ твои лта, дружочекъ, сыновья и внуки Звревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имть.
— Мн, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.
— Чмъ же ты думаешь быть?
— Учителемъ буду.
— Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдлали? Учителемъ! Да вдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь
— Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу; а титулярнымъ совтникомъ, можетъ-быть, сдлаюсь, — смясь отвчалъ я, хотя мн и было какъ-то неловко отъ этого разговора.
— Ахъ, Саша, Саша!
Бабушка опять закачала сдой головой.
Мн было жаль старушку. Въ годы дтства я находилъ какой-то человческій смыслъ въ ея рчахъ; теперь же он казались мн страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ ддовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мста, и въ то же время взывала къ человческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бжала отъ тхъ же ддовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.
Отъ нея мы узнали о существованіи дяди; онъ тоже пріхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушк первое свиданіе у насъ, не желая встртиться съ нею въ дом Звревой, гд бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріхала къ намъ къ обду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побжать къ окну. У подъзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дам, сидвшей въ коляск. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рук и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.
— Это что за лягушка-царевна? — воскликнула бабушка.
Я расхохотался; отецъ пожалъ плечами.
— Не стыдно ли такъ называть совсмъ незнакомую женщину? — съ неудовольствіемъ замтила добродушная матушка и вспомнила, что на столъ уже накрыто, а обдъ приготовленъ не слишкомъ роскошный.
Она поспшила послать кухарку за пирожнымъ и уже была не въ дух: ее смутилъ пріздъ барыни-обладательницы роскошнаго экипажа.
— Матушка, — драматическимъ голосомъ воскликнулъ дядя и, рисуясь, подбжалъ къ бабушк, таща подъ руку свою спутницу, одтую въ свтлое шелковое платье съ вырзнымъ лифомъ. У нея съ одного плеча свалилась шаль, и мы могли разглядть довольно желтую шею и тощую грудь, едва прикрытыя тюлемъ. — Рекомендую вамъ мою невсту, — произнесъ дядя и, кажется, хотлъ объявить ея имя, но его остановило невольное восклицаніе бабушки:
— А, Настенька? — вырвалось у нея.
Это восклицаніе смутило всхъ. Спутница дяди оправилась первая; она бросилась къ бабушк, схватила ея руку, поднесла ее къ своимъ тонкимъ, сладко улыбающимся губамъ и заговорила какимъ-то дланнымъ, дтскимъ голоскомъ:
— Maman! Maman! какъ я рада васъ видть, какъ долго я ждала этой встрчи, какъ я хотла познакомиться съ вами, maman! Вы мн позволите называть васъ съ сегодняшняго дня этимъ именемъ; я такъ давно никого не называла этимъ сладкимъ названьемъ! — лепетала она и немного закатила глазки.
— Называйте! называйте, если вамъ угодно! — пробормотала бабушка и тяжело опустилась на кресло.
Молодая особа подбжала къ матушк; дядя говорилъ съ отцомъ. Я стоялъ подл бабушки.
— На содержаніи! Господи, онъ на содержаніи! — тихо шептала старуха, покачивая головой, какъ бы въ забытьи.
Я слышалъ эти слова, понималъ всю ихъ горечь, и у меня сжалось сердце за старуху, добрую, честную, хотя и испорченную воздухомъ гнилого болота. Она вполн понимала позоръ сына. И точно, что же
Мой дядя вступилъ на этотъ торный путь безъ всякаго сознанія и попрежнему оставался младенчески-спокоенъ, безгршенъ по наружности. Меня всегда удивляла эта особенная черта въ его личности. Рчь его дышала честностью, и уже роились въ его голов новые планы полезной дятельности; онъ замышлялъ какое-то гуманное предпріятіе, говорилъ, что нужно облегчить жизнь рабочаго класса, толковалъ о причинахъ послдней французской революціи, поклонялся, по-старому, запрещеннымъ книгамъ. Онъ былъ юне и энергичне на словахъ, чмъ когда-либо прежде, и совершенною искренностью звучали его слова:
— Наконецъ-то, люди начинаютъ вспоминать о народ! Я видлъ близко его въ эти полтора года, полюбилъ его отъ всей души. Несчастныя женщины, что он тамъ терпятъ отъ тяжелаго труда! Если достанетъ силъ, то сдлаю что-нибудь для этихъ людей.
Для нашего семейства въ этихъ словахъ звучала какая-то скверная нотка. Мн съ каждою минутою длался все боле и боле отвратительнымъ этотъ человкъ.
— Баклушникъ! — говорилъ со злостью отецъ по уход дяди. — И съ чего онъ вдругъ накинулся на народъ съ своею любовью?
— Теперь вс въ Европ толкуютъ о рабочемъ класс,- замтилъ я. (Это было мн извстно отъ Носовича).
— А-а! а я думалъ, что источникъ его болтовни еще гаже; онъ что-то женщинъ очень жаллъ.
Отецъ махнулъ рукою.
Но я не могу продолжать разсказъ, не познакомивъ читателя съ невстою дяди; это будетъ послдняя новая личность въ моей исторіи. Читатель, быть-можетъ, и улыбнется: онъ вообще любитъ смяться надъ другими, только бы не трогали его самого.
VII
Моя будущая тетушка
«Молчаніе, великій міръ молчанія!» — восклицаетъ одинъ англійскій писатель. Я совершенно согласенъ съ нимъ, что молчаніе иметъ иногда великое значеніе. Напримръ, какъ много смысла въ молчаніи человка, распекаемаго начальникомъ и ни съ того, ни съ сего пощипывающаго боковые швы своихъ панталонъ. Или взгляните на крестьянина, увидавшаго, что у него пала послдняя кляча-работница; онъ сталъ надъ нею и молчитъ, но разв въ этомъ молчаніи не больше горькаго смысла, чмъ въ оханьяхъ и вздохахъ чувствительной барыни надъ французскимъ романомъ? А упорное молчаніе, внезапно наступившее въ кружк знакомыхъ людей, посл сказанной кмъ-нибудь поразительной глупости — разв оно не краснорчиво?.. Но, къ сожалнію, я не умю описывать это явленіе. Если бы я былъ способенъ на такое описаніе, то читателю пришлось бы прочесть цлую главу о томъ, какъ въ продолженіе цлаго обда почти все наше общество молчало, изрдка перебрасываясь обденными фразами: «не угодно ли вамъ жаркого? не возьмете ли вы соуса? благодарю васъ!» и такъ дале. Пріздъ моей будущей тетушки смутилъ всхъ. По странному стеченію обстоятельствъ, особа, сдлавшаяся причиной молчанія, была однимъ изъ самыхъ говорливыхъ существъ въ мір. Я воспользуюсь удобнымъ случаемъ и, покуда вс безмолвствуютъ, разскажу ея исторію.