Good Again

titania522

Дней запыленных череда наполнит наши сны,

Мы забываем обо всем, коль забывать должны.

И снова учимся дышать, и сил уж не щадим,

Мы забываем обо всем, пусть даже не хотим.

— M.A.*

Поразмышляв на смыслом стихотворения, я засунула его внутрь своей тетради для записей. В моей жизни было такое, что я не смогла бы забыть, даже если бы хотела.

Отложив книгу, я достала из посылки маленькую коробочку. Внутри оказалась прямоугольная упаковка с розовыми пилюлями, запечатанными в прочный пластик. Еще там была инструкция, которая предписывала пить по одной такой пилюле в неделю. Всего их было 53 — на первый раз нужна была двойная доза. Инструкцию я отложила и стала исследовать другие принадлежности в коробке. На дне лежало десять сделанных из серебряной фольги и скрепленных друг с другом пакетиков. С одной стороны пакетики блестели, с другой были прозрачными. А внутри них

было нечто свернутое в кольца и запечатанное вместе с какой-то жидкостью. Я покраснела, затрясла головой и застеснялась даже читать дальше инструкцию.

Надевать на что?

Пакетики упали на кровать, как будто я о них обожглась. Кто это всё вообще придумал? Помотав головой, я снова вернулась к инструкции к пилюлям. Они срабатывали не сразу — нужны было их пить 14 дней, прежде чем можно было считать, что женщина защищена. Видимо то, что было в пакетиках, должно было защищать от беременности на эти самые две недели.

Уставившись в потолок, я сделала глубокий вдох. При прежней власти контрацепция была строжайшим образом запрещена. Капитолию было невыгодно сокращение количества потенциальных трибутов из-за отказа каких-то упрямых женщин иметь детей, чтобы не обрекать тех на голод и ежегодную Жатву — я и сама однозначно была бы в числе таких вот женщин. Мне частенько доводилось слышать, как моя мать шушукается с посетительницами насчет отваров трав и мазей, которые не позволяли забеременеть. Но большинство семей следовало принципу «главное вовремя вытащить», который явно себя не оправдывал, судя по тому, сколько каждый год рождалось детей. Я подтянула к себе колени и уперлась в них подбородком. И думала о том, какого количества страданий можно возможно было избежать, не доставляй их Капитолий Дистриктам умышленно. Безмерный садизм прежнего режима был поистине невероятен.

Я повертела в руках пакетики еще пару минут. Если я приму таблетки, чем это для меня обернется? Будет ли это означать, что я приняла для себя возможность того, что мы с Питом со временем будем, ну, вместе таким вот образом? Думая о том, что я испытываю от его поцелуев, я вспоминала о том, что со мной творится в такие моменты: всплеск восторга, опасения, томление. О том, что у моего тела явно имеются на такой случай собственные намерения. О том, как оно двигается рядом с Питом, открываясь ему помимо моей воли, как будто я сама всего лишь сторонняя наблюдательница. Даже сейчас, вспоминая, как его руки касались моих бедер у озера, как он не просто целовал мне шею, а ласкал ее языком, я невольно вздрагивала. Реакция тела были мне неподконтрольны, и я не могла с точностью сказать, что чувствую в этой связи.

Вновь пристально посмотрев на коробку, я безо всякой задней мысли вскрыла упаковку с первыми двумя пилюлями, и, вновь глянув в инструкцию, пошла в ванную за стаканом воды.

***

На следующее утро я собиралась на охоту: лук и стрелы уже были закинуты за плечо, а в сумке лежала тетрадь для записей. Телефонная сессия с Доктором Аврелием на этот раз была весьма продуктивной: он счел наш поход с Питом на озеро заметным прогрессом и посоветовал ввести подобные совместные прогулки в привычку: «Красота должна быть стержнем вашей жизни, а не чем-то второстепенным». Это звучало как цитата. Я даже задалась вопросом: он специально что ли заучивает такие фразочки, чтобы потом ими со мной делиться, но тут же пресекла такую мысль как второстепенную — в сравнении с тем важным, что в заключалось в его словах. Мне, кстати, сделали выволочку за то, что я на самом деле пока еще не сходила на охоту и не выполнила домашнего задания, так что я теперь была намерена это исправить. Пита я оставила в саду, и поцеловав его в щеку, ступила на тропинку, которая вела в лес.

Всё утро я была в приподнятом настроении, на ярком солнце новый день сиял всеми красками лета. От зноя меня обещала спасти прохладная тень лесистых холмов. И стоило мне углубится под сень деревьев, как кровь быстрее побежала у меня по жилам. Прежнюю Китнисс лес успокаивал, но я сегодня утром вовсе не была спокойной. Мне хотелось перемещаться и чувствовать движения своего тела. Я бежала по тропинке, которую помнила с детства, чувствуя хлещущие по лицу ветви и пытающиеся подставить мне подножку камни, но я была слишком проворной, чтобы им поддаваться. Ведь прежде я бегала по лесу на Играх ради спасения собственной жизни, жизни Руты и Пита. Но теперь все было по-другому. Теперь меня гнал вперед отнюдь не страх. Я больше ни от кого не убегала, не пыталась кого-то отыскать. Неслась вперед по лесу лишь для того, чтобы почувствовать как горят огнем мышцы, как напряженно стучит сердце. Чтобы ощутить, что я жива, и что на данный момент никто не желает лишить меня жизни.

Начав уставать, я замедлила свой бег, пытаясь восстановить

дыхание. Я знала, что если от резкой остановки может неприятно закружиться голова, так что я двигалась трусцой, пока не убедилась, что я снова в порядке. В моей растрепанной косе запутались ошметки листьев, и я остановилась, чтобы переплести косу по новой. Оглядевшись, я поняла, что углубилась в лес сильнее, чем намеревалась. И медленно пошла обратно в сторону дома.

Добравшись до своей лесной чащи, я вновь почувствовала накатившую печаль. И чтобы отдохнуть после пробежки, я выбрала одно из крепких деревьев и уселась на его высокой ветке, озирая лесные дали. И увидела, наконец, все окружавшее меня в деталях: зеленую листву, уже просохшую от утренней росы, ярко-зеленый земной покров. Но я не была той же девушкой, что и раньше, находившей убежище среди этой природной красоты, теперь я ощущала себя чужой в родимом доме. И я ненавидела это ощущение. Доктор Аврелий велел мне делать то, что покажется правильным, и я осторожно спустилась с дерева и пошла дальше, вверх по холму. И в итоге оказалась на большой скале, где мы проводили с Гейлом столько времени, когда бывали в этих лесах вдвоем. Теперь же она напоминала мне о погребальном костре, в котором сгорело мое прошлое, и здесь я ощущала себя посторонней.

Во мне стала на медленном огне закипать ярость оттого, что и этому месту я больше не принадлежу. Чаша моих обид на эту безумную жизнь переполнилась, меня захлестнуло бешенство. Чем я все это заслужила? Чем все мы заслужили родиться в такое время и в таком месте, где человеческая жизнь почти не ценится, где каждого терзает вечный страх, что все стоящее в жизни может быть сметено и растоптано по чьей-то злобной прихоти. Почему такой светлый человек, как Прим, сгорел дотла лишь оттого, что некто обернул её природные инстинкты помогать слабым и раненым против неё самой? И почему мне теперь до конца жизни предстоит гадать, правда ли, что мой лучший друг, едва ли не единственный друг на свете, несет за это ответственность?

Усевшись на каменый уступ, я стала изливать душу на первую из множества чистых страниц своей тетради.

«Я по нему скучаю. Часть моей души умерла навсегда оттого, что теперь, думая о нем, я вспоминаю не его простую дружбу, надежное плечо и его преданность, а думаю о том, как он связан со смертью моей сестры. И я ужасно злюсь, что смерть и война так сильно нас обоих изменили, что, даже будь Прим все еще жива, мы никогда бы уже не смогли быть с ним прежними, потому что нас все равно бы разделила невыносимая боль утрат. Жатва однажды изменила весь ход нашей жизни, разбросав нас в две разные сторону, туда, где ни один из нас прежде не бывал. И если я не смогу с этим справиться, мне придется навсегда распрощаться с этими лесами».

Долго я просидела на скале, вспоминая Гейла. Было ли дело в изнуряющем послеполуденном зное, в усталости после долгого бега или в моем упадническом настроении, но я чувствовала себя поверженной. Меня убивали мысли обо всех дорогих мне людях, о трагичности каждой из их судеб. Я думала о Гейле, который слишком дорого заплатил за восстание любой ценой. Но вспоминать его следовало не только как бунтовщика. Так же как Прим не была всего лишь моей погибшей сестрой, а Пит — не просто жертвой охмора с периодическими приступами. Хэймитч тоже не сводился исключительно к беспробудному пьянству, а Финника не нужно было помнить лишь как Победителя, чью голову оторвали злобные переродки. Рута не была всего лишь убитой девочкой на смертном ложе из цветов. Это Капитолий хотел низвести каждого из нас всего лишь до того, как человек умрет. Мы все были чем-то большим, чем наша смерть, и я была уже не в силах вспоминать о том, как умирали те, кто был мне дорог. Посреди моих размышлений, на меня снизошло откровение.

Я хочу помнить о том, какими они были.

Возможно, я уже никогда больше в этой жизни не увижу Гейла. И совершенно точно, сейчас я не готова была снова его видеть — не знаю даже, как бы я отреагировала на его появление. Но в прошлом мы делили с ним целый мир, нашу собственную вселенную, и я отказывалась отдавать проклятому Капитолию еще и эту часть себя.

И я застрочила по бумаге, записывая все, что помнила о Гейле: каким тощим подростком он был, когда мы с ним познакомились, как он назвал меня тем самым прозвищем, которое только ему и разрешалось произносить, как его ловкие пальцы всегда безошибочно устанавливали сложные и коварные силки, как он свирепо защищал свою семью, да и мою тоже, какой пустотой были полны его глаза после смерти в шахте его отца — вместе с моим отцом — и какой мощной цепью связала нас некогда боль этой утраты. Я писала о его смуглой коже и серых глазах, которые были у нас так похожи, что мы смотрелись с ним скорее как брат и сестра, чем как друзья. Я все писала и писала, пока у меня не заломило кисть.