Good Again
Шрифт:
Я неуверенно сажусь на скамью, а он тащит заготовки в печь. Меня ждет там миска с двумя яичными желтками, сахар, стакан молока, малюсенький кусочек темного шоколада и тонкая палочка ванили. От потрясения у меня кружится голова — яйца в пекарне всегда на вес золота, мы крайне редко можем позволить их себе. Даже не верится, что он мог оставить сразу пару для меня.
— Папа?
Он усмехается, и его голубые глаза блестят, когда он ерошит мне волосы.
— Ты так замотался со своей новой пекарней, что забыл про собственный День рождения, — взяв миску с желтками, он начинает, подсыпая к ним сахар, взбивать их вилкой, пока они не превращаются в однородную светло-желтую массу. — Но родители не забывают такие дни, — он улыбается мне снисходительно
Кончиком ложки я осторожно зачерпываю лакомство и подношу его к губам. Еще даже не попробовав, я уже понимаю, каким вкусным, вязким, невероятным оно окажется. На зубах скрипит одна единственная нерастворившаяся крупица сахара, и тут же ее затмевает ваниль. Этот удивительный, такой редкий на нашем столе десерт мы обычно делим на четверых (мама никогда не простила бы нас за то, что мы переводим яйца, и с ней мы, само собой, не делимся). Сейчас мне стыдно, что я трескаю все в одну глотку, так что, черпнув еще разок, я подношу полную ложку и к папиным губам. Он мотает головой, но я настаиваю, и он уступает. И на его лице отражается чистейшее блаженство. Мы едим на пару с ним, пока, отложив ложку, я не принимаюсь подчищать края миски пальцами, чтобы слизать остатки, но папа лишь усмехается такой детской непосредственности.
Когда же я отодвигаю миску в сторону, он берет мое лицо обеими своими огромными мозолистыми ладонями.
— Я горжусь тобой, сын.
И лишь тогда я понимаю, как странно все, что происходит, и что в моем нынешнем мире его на самом деле больше нет. Я льну к нему и обнимаю со всей силы, и он стискивает меня у широкой груди. Невыносимая печаль давит мне сердце железными тисками, оттого, что я знаю — мое видение вот-вот растает. Я сжимаю его спину как только могу крепко, все еще ощущая вкус яичного крема на языке.
— Я так скучаю по тебе, пап, — шепчу я в его грудь.
Он отстраняется, чтобы взглянуть на меня глазами столь сияющими, что в них будто собрался весь свет подлунного мира, чтобы согреть мне душу.
— Я знаю. Но мы всегда здесь, — Мои братья, Рай и Банник, тоже возникают за моей спиной, прочные и бестелесные в одно и то же время, их руки ложатся мне на плечи, треплют мне кудри. Я чувствую легчайшее прикосновение к щеке и замечаю руку матери, парящую надо мной и на лице у нее такое необычное для нее довольное выражение. Я уже не в силах сдержаться и вовсю рыдаю, обнимаю по очереди каждого из них. Так же внезапно, как появились, они начинают таять в воздухе, и вот уже все, что я могу ощутить — это лишь клочья влажного тумана. И мне безумно хочется задержать их хоть на миг, чтобы тупая, которая всегда теперь пульсирует в моей груди, хоть ненадолго отступила. Папа, прежде чем тоже утратить свою телесность, улыбается мне той улыбкой, которую он приберегал специально для меня.
— Не волнуйся, Пит. Мы всегда будем рядом с тобой.
Я резко распахнул глаза, и мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, где я. Я в замешательстве глядел на очертания стропил на потолке, на темень вокруг, видение все еще меня не отпускало. Пошарив рукой по простыням, я нащупал её нежную голую ляжку и сразу вернулся в реальность. Я был в квартирке над пекарней, в постели с моей любимой женщиной. Я притянул Китнисс с себе и ее слабый стон был единственной реакцией на мои движения, она тут же снова крепко заснула. Я все еще чувствовал во рту вкус ванили и сахара, ощущал теплую грудь отца, и ворошащие мне волосы пальцы. И я пытался ухватиться за краешек этих ощущений, чтобы не дать убийственному потоку горя, сметающему все на своем пути, затопить меня. Мне вдруг вспомнилось, как Китнисс изо всех сил пыталась объяснить мне то, что она увидела во сне, когда описывала сон о Финнике — и на один краткий безумный
Ночь выдалась холодной, мы с Китнисс поначалу облачились в теплые пижамы, но после кувырканий в ванной мы оба были так измотаны, что сил хватило только заползти в кровать. Вместо того, чтобы одеваться, мы просто накрылись еще одним тяжелым одеялом и грелись под ним друг о друга. Но я уже больше не мог спать и, стоило мне выбрался из постели, я тут же задрожал от холода и вынужден был быстро натягивать на себя что ни попадя лишь бы согреться. Китнисс на своей стороне кровати видела уже десятый сон, и лежала так тихо, что только тихое сопение выдавало ее присутствие. Меньше всего мне хотелось ее будить. Поэтому я отключил будильник — на часах было уже почти три утра — и осторожно поправив на ней одеяло, пошел в пустующую комнату.
Я начал с портрета моего отца и делал набросок за наброском — образы так и рвались на бумагу. Страстное желание Китнисс запечатлеть увиденное во сне стало теперь и моим желанием, ибо я не доверял своей коварной памяти. Прошло не меньше часа, прежде чем я опустил карандаш, довольный результатами своих усилий. Пересмотрев наброски, я понял, что отец был прав: я снова смогу их увидеть — как только захочу. Я уже знал, за что возьмусь в своей мастерской, когда я все-таки вернусь в Деревню Победителей.
***
Когда я спустился на кухню, Астер уже вкалывал вовсю. Его смена началась еще в три часа. Он разжег печи, замесил тесто и уж даже сделал первую закладку. Я поприветствовал его взмахом руки и он мне улыбнулся. Он был серьезный парень, мой ровесник, но все-таки называл меня «сэр», и я этого терпеть не мог — сложись все иначе, и мы бы вместе окончили школу. Мы бы гоняли с ним мяч, боролись или просто зависали где-нибудь, хотя на самом деле в нашей прежней жизни дети Торговцев редко пересекались с детьми из Шлака. Однако, в нынешней реальности, все было по-другому и мы вполне могли бы стать друзьями. Я мысленно отметил: напомнить ему больше так меня не называть.
Корзины уже стояли в ожидании свежей выпечки, и я стал вытаскивать противни, чтобы к открытию у нас были свежие печенья, маффины и пироги. Надев толстые пекарские рукавицы, я достал из печи первую партию хлеба, а Астер молча пособил мне это сделать, взявшись за другой край противня, и мы вместе понесли их остывать. Меня вдруг накрыло внезапное воспоминание о том, как мой отец вот так, стоя рядом, помогал вынимать закладку из печи, и вообще запах свежевыпеченного хлеба был для меня неразрывно связан с ним. Каждый раз взглянув на меня своими голубыми глазами, которые он по наследству передал и мне, он не упускал случая улыбнуться мне своей особенной улыбкой. Порой она пряталась в морщинках возле его глаз, но она была там всегда — как будто бы он всегда был рад меня видеть. Он был приветлив и с моими братьями — такой уж это был широкой души человек, но порой мне казалось, что именно бок о бок со мной ему приятнее всего работать в пекарне. И я тоже обожал трудиться на пару с отцом. Если я ошибался, он только и говорил, что: «Все в порядке, Пит. Ну, ошибся. Но только так можно достигнуть мастерства», — и терпеливо ждал, пока я исправлюсь.
Подобные мысли могли бы меня подкосить, но после того. что мне нынче приснилось, я был рад любому воспоминанию о них, ведь они служили подтверждением тому, что моя погибшая семья все еще была со мной. Вчера, потолковав с Хеймитчем, я был как на иголках, но нынче я был исполнен удивительного внутреннего спокойствия, какого мне не доводилось ощущать с момента отъезда на Игры. Прежде эти островки внутренней решимости, в которые я был в ладу с собой, были всегда связаны с Китнисс, но теперь у меня было и еще нечто, что я считал бесценным, и я благодарил отца и за этот дар.