Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
И каким ровно-глубоким становилось дыхание, и как зримая радость вместе с ясностью гибкого, легкого тела вырастала из простого соприкосновения с родственной телу средой. Может, так же легко обволакивал солнечный воздух тот же женственный стан, проникая все поры, и был так же полон и тих, только пахнул не пылью, а морем, сонной пеной прибрежной и далью безбрежно-живой, и, касаясь чуть-чуть ее губ, ее матовой кожи вызывал тот же встречный, и морю понятный мотив. Может, чувством свободы, не знающим боли, утраты, безразличным земле, но так явно созвучным волнам, что прияли ее вместе с бликами горького света, со всей смесью простых и еще не растраченных чувств, проникалась она, и свободой открыто дышала, вместе с солнцем соленым в себя окуная лазурь. Так скитаются боги, должно быть, на склонах блаженных среди миртовых рощ, под тенистой прохладой
И потянувшись слегка, как кошка, разогретая и расслабленная после сна, Жекки помедлила еще с полминуты.
Если бы это ее трогательное хрупкое и стройное естество можно было сохранить всего лишь под таким скромным бременем полупрозрачного батиста. Но нет, нет, ни за что. Порабощение этого не допускало. Оно требовало неизменной, обязательной жертвы.
– Ну что ж, давайте его сюда, - пробормотала Жекки, зябко переступая на месте.
Времени на раздумья не оставалось. Павлина, заходя к ней со спины, развернула белый хрусткий корсет с болтающимися завязками. Жекки глубоко вздохнула и покорно подставила себя под жесткое облачение. Нужно было терпеть. За корсетом, затянутым до предела ловкими руками Павлины, последовала первая нижняя юбка из легкого полотна, отделанная воланами и шелковыми лентами по подолу, льняная кофточка на корсет, вторая нижняя юбка из сурового и плотного полотна, из которого, должно быть, кроме дамских юбок выходили добротные корабельные паруса, и, наконец, верхний слой: светло-серый с жемчужным отливом корсаж с широким вырезом, наподобие жакета, под который предварительно была надета белая блузка в тонкую полоску со стоячим воротничком и дополнявшая корсаж, однотонная с ним, жемчужно-серая юбка, доходившая точь-в-точь до лодыжки.
Оглядев себя теперь, Жекки увидела, что корсет сделал ее еще стройнее и тоньше, а серый строгий костюм сразу придал ее облику необходимую, в меру приглушенную элегантность. И все же, подлинной красоты больше не было. Как бы ни украшал ее этот наряд, надев его, Жекки сразу почувствовала себя в подчинении. Отныне все движения, жесты, и даже, увы - некоторые поступки - нужно будет согласовывать со своим внешним повелителем. Отныне он, а не сама Жекки, будет во многом определять, как и куда ей идти, как и что есть, пить, говорить, словом, - как прожить текущий отрезок жизни между утомительным одеванием и желанным, но не менее утомительным, освобождением.
"По-моему это не может нравиться никому", - заключила она, плавно вытянув ногу перед Павлиной, облекшей подставленную господскую ступню в высокий потрепанный ботинок. Обуться самостоятельно было уже сложно, и потребовало бы куда больше времени. "Никому, - мысленно прибавила Жекки, - даже мужчинам. Ну, какая им может быть радость от всего этого! Вероятно, им просто даже лень в этом разбираться и вникать во все эти сладкие начинки. И он наверняка обманул меня, когда сказал, что у него это хорошо получается. Он просто бессовестный". Угольные глаза Грега засмеялись, глядя на нее в упор, и Жекки нервно повела плечами, как будто стряхивая с себя непрошенное злое виденье.
XI
От конторы Тарасова с вывеской "Прокат и наем конных экипажей", где Жекки приняли очень радушно (из чего она заключила, что до здешних аборигенов никакие дурные слухи насчет ее поведения еще не дошли), коляска тронулась в сторону Дворянской улицы.
Елена Павловна, сидевшая рядом с Жекки, чувствовала себя как на вулкане. Полчаса назад совершив героическое усилие, она заставила себя отправиться вместе с сестрой на Бульвар, поскольку иное поведение считала для себя невозможным. Иное поведение выглядело бы в ее глазах просто предательским, и она заранее чувствовала, что никогда не простит себя, если бросит Жекки одну в такую трудную, как теперь, минуту. Но точно так же ясно Елена Павловна ощущала и все возрастающий страх за последствия своего решения. А еще какую-то гнетущую, рваную скованность, возраставшую по мере того, как в ее мыслях возникали картины предстоящих встреч со знакомыми на улицах, и особенно - на Бульваре.
Никогда не испытывая
Несколько отстраненное положение семьи Коробейниковых, вызванное поднадзорностью Николая Степановича, конечно, было главной причиной такого нелегкого опыта и таких, не вполне гармоничных, отношений с инчанами. Поднадзорность доктора накладывалась на личные, диковатые по местным понятиям, наклонности Елены Павловны, и все это вместе превращало ее в довольно любопытную, но по существу чуждую здесь фигуру. На нее смотрели с почтением, сожалением и некоторой стесненностью.
Елена Павловна отвечала Инску взаимностью. Она его не любила. Зная, что представляет собой инский бомонд, она не могла, конечно, жалеть о том, что для нее в нем нет места. Но не могла и не удивляться тому, насколько иначе те же самые городские верхи относятся к ее младшей сестре, и насколько иначе чувствует себя среди них Малышка.
Вряд ли можно было сказать, что Жекки любили в городе, но в отличие от Елены Павловны, она каким-то непостижимым образом принималась всеми за свою, органичную, хотя и вечно бунтующую частичку привычного окружения. Жекки осуждали, бранили, разбирали по косточкам, но она всем и всюду была интересна, ею занимались, как бесконечной темой для нового нескучного разговора, и, само собой, везде и всюду принимали, поскольку перемолвиться парой слов с предметом общего внимания всякому было волнительно и приятно. И вот почему разнесшийся по городу слух о грозящем Жекки отлучении от инского "света" вызвал у Елены Павловны такую ненадуманную тревогу. Никакие прежние вольности в поведении Малышки не приводили к подобным настроениям. Никогда прежде нападки на кого-либо из "своих" не звучали в городе столь единодушно сурово. И вот почему Елена Павловна, несмотря на тоскливое покалывание в сердце, посчитала своей непременной обязанностью быть рядом с сестрой.
Вообще, инский "бомонд" был не велик и не ярок. Он четко делился на две неравные по наполнению и не всегда согласные друг с другом "партии". Словом "партия ", между прочим, называли себя сами члены этих, никак не оформленных, образований.
Одно группировалось вокруг генеральши, Александры Константиновны Беклемишевой, считавшейся не без причин первой городской красавицей и самой милой и приятной хозяйкой лучшего в Инске дома. Это была партия по преимуществу дворянская, светская, легкомысленная и претендующая на первенство по причине явного преобладания в ней всякого рода высшего начальства. К ней принадлежали помимо предводителя дворянства (он же совмещал по традиции должность председателя земской управы) отставного генерала Беклемишева, председатель судебной палаты Сомнихин, городской голова Ветров, земский начальник Лядов, полицмейстер Петровский, городской прокурор Дрович то есть, все те, про кого одним словом в народе говорили "они", имея в виду нечто сильно отдаленное от остального мира. Женская часть в этой партии обладала явным преимуществом, что называется, задавала тон и определяла умонастроения.
Второе сообщество представляло собой деловую купеческую партию, которая почиталась самостоятельной единицей, и деятельная сплоченность которой способствовала тому, что Инск за короткое время стал самым заметным и богатым городом губернии. Инское купечество, старообрядческое по своему происхождению, самым непосредственным образом влияло не только на финансовый и промышленный прирост, но и на то, что называлось нравственной атмосферой. Строгое в следовании праотцовскому завету, трудолюбивое и скромное в повседневной жизни, оно с категорической неприязнью отвергало всякое отклонение от заповеданного канона. Оно было консервативно и требовательно к чистоте не только городских улиц, ради чего вносило соответствующие щедрые пожертвования в городскую казну, но и к условно принятой моральной чистоте.