Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
– Ну а что же было потом?
– спросила Жекки, отталкивая от себя навязавшиеся сопоставления Грега с Аболешевым.
– Потом снова шутил. Заметил что-то забавное на счет мадам Беклемишевой и ее вечной приживалки Пеструхиной. Что-то вовсе на грани приличия. Впрочем, как всегда. Да, про тебя, если это тебе интересно, спросил как-то между прочим, с дежурной учтивостью, мол здорова ли ваша сестра. И все. Никакой особенной пытливости.
– Кажется, он не слишком спешил с отъездом?
– Нет, он, кажется, не пробыл у нас и часа. И кстати, как раз начал прощаться, когда Алефтина засобиралась с твоей племянницей подышать свежим воздухом. Ты знаешь, Николай Степанович настаивает, чтобы с ней гуляли хотя бы полчаса в день в любую
В это время в коридоре послышались тяжелые, переваливающиеся шаги и слабый, прерываемый воркующими пришепетываниями, детский писк. Ляля всплеснула руками:
– Ну вот, легки на помине. Алефтина с гулянья вернулась. Ты извини, Жекки, я тебя оставлю. Мне нужно кормить. А ты, если хочешь, сходи к Николаю Степановичу. Он что-то у себя засиделся. Да, и не забудь - ты у нас обедаешь. Да, да и никаких отговорок. Я старшая сестра, и ты обязана меня слушаться. Ты еще не знаешь всего, что я вынуждена буду тебе сказать.
– Лялечка, прошу тебя...
– попробовала отговориться Жекки, уже поняв, что спорить бесполезно.
Сестра сбила ее с толку. Увлеченная рассказом о прощании Грега, Жекки напрочь забыла о том, что сама пришла к Коробейниковым ровно с той же целью. О своей рассеяности она пожалела, уже вступив в кабинет Николая Степановича.
VI
Доктор Коробейников вышел навстречу, издалека протягивая ей руку, сильно выпиравшую из рукава пиджака, очевидно, сделавшегося с течением времени заметно короче нужного размера. Вообще, некоторое равнодушие к внешней стороне собственной жизни, было хорошо известной чертой Николая Степановича.
Он мог годами носить одни и те же костюмы, не замечая ни появляющихся на них чернильных пятен, ни вытертых локтей, ни оторванных пуговиц. Точно так же, впрочем, он не замечал подобных изъянов и в одежде других людей, что, по мнению Жекки, ничуть не извиняло его. К еде он также был весьма невзыскателен и не замечал большой разницы между блюдами, приготовленными их старой кухаркой, и теми, что подавались в лучшем ресторане города. Скорее даже, первым, более сытным и простым, он оказывал предпочтение. Жалованье доктора почти целиком переходило в руки Ляли, столь же мало приспособленные к ведению хозяйства, как и руки самого Николая Степановича. Как они умудрялись при этом держать в порядке большой дом, более мене прилично выглядеть, одевать и кормить детей, могло бы остаться неразрешимой загадкой для любого человека, не знающего о существовании Алефтины.
Само собой, маломальская бытовая устроенность в безалаберном семействе Коробейниковых установилась лишь благодаря неусыпному попечению толстой доброй няньки. В отличие от Ляли, Алефтина как-то успевала, будто случайно, подсунуть доктору сюртук поновее. Мимоходом подсказать, что на таком-то галстуке жирное пятно. Возвратившись на кухню, отругать кухарку за перерасход провизии, а проходя через гостиную, смахнуть лишний раз вместо горничной пыль с комода. Она же могла как бы вскользь, заметить Елене Павловне, что и той не мешало бы заказать к зиме новую пару обуви
Глядя на обоих супругов Коробейниковых можно было подумать, что их реальная жизнь протекает где-то совсем в другом месте, а не там, где бродили и действовали их бренные тела. Доктор мог дневать и ночевать в больнице, изредка выходя оттуда, чтобы взглянуть на жену и детей. Ляля с утра до ночи проводила время за фортепьяно или на заседаниях музыкального кружка, где она, опять же, совершенствовалась в игре, или до хрипоты обсуждала с несколькими передовыми людьми города новейшие события в мире искусства. Алефтина была истинным ангелом-хранителем этого беспечного, непрактичного, шумного дома, отчего-то полюбившегося ей настолько, что вот уже десять лет она бессменно заправляла его хозяйством, не говоря об исполнении главной
Поздоровавшись, Николай Степанович с заметным стеснением предложил Жекки сесть, а сам торопливо отошел к окну. Жекки всегда откровенно забавлялась его застенчивостью. Очутившись наедине даже с ней, родственницей, почти сестрой, Николай Степанович начинал испытывать заметную неловкость, характерную для его отношений с дамами. Сейчас к тому же он был дополнительно чем-то взволнован.
Жекки решила дать ему время, чтобы доктор немного освоился. Она отвела взгляд и будто бы с любопытством оглядела хорошо знакомый, аскетически обставленный кабинет. Подлинную ценность в нем представлял лишь массивный шкаф, от пола до потолка набитый книгами. Быстро перескочив глазами с нижней полки приблизительно так на пятую, с особенно потрепанными корешками, Жекки совершила крутой разворот и медленно, вдоль и поперек обвела письменный стол, с которого доктор не успел убрать недочитанную брошюру "Революционная борьба и самопожертвование". Затем обозрела чучело совы, томившееся над полкой, справа от книжного шкафа, после чего естественным образом переключила внимание на скромный портрет Некрасова, отметив, что мухи, не в пример художнику, усердно потрудились над изображением классика. И под конец сосредоточилась на последнем предмете, доступном ее вымученному любопытству - старом запылившемся барометре. Сколько себя помнила Жекки, он всегда показывал одно и то же атмосферное давление в 750 мм ртутного столба. Обстановка в кабинете, не менялась с тех самых пор, как Жекки в первый раз побывала здесь, а случилось это почти сразу после приезда Коробейниковых в Инск, лет этак десять - одиннадцать тому назад.
– Стало быть, Елена Павловна пошла кормить Жекки?
– наконец произнес Николай Степанович, отвлекшись от каких-то своих мыслей и совершенно позабыв, что его гостью тоже зовут Жекки.
Неловкости от вопроса, впрочем, гостья не испытала. Она обрадовалась, что Николай Степанович сподобился хоть что-то сказать, и, следовательно, начал понемногу приходить в себя. Жекки было до крайности нужно незаметно подвести его к беседе на весьма щекотливую тему.
– Да, - подтвердила она, - и велела мне остаться обедать.
– Конечно, конечно, тут и разговоров быть не может. Вы непременно должны отобедать с нами. Вы знаете, у нас все по-простому - старомодный воскресный обед, какие приняты в скучных буржуазных странах. Нда... скоро садится за стол, а этот оболтус до сих пор носится где-то на улице. Впрочем, я...
– доктор снова замялся и забарабанил пальцами по столу, - я накричал на него сегодня. Нда, скверно. Скверно, Евгения Павловна, когда не получается найти общий язык с собственным...
– Николай Степанович нахмурился и в первый раз прямо посмотрел в глаза собеседницы.
– Вы, по счастью еще не знаете, что это такое. Право слово, хуже не бывает, чем чувствовать себя этаким никудышным папашей.
– Вы это из-за Юры?
– осторожно, дабы не растроить подходящий откровенный настрой доктора, спросила Жекки.
Николай Степаныч кивнул и застучал костяшками по столу.
– Ну, да что там, - протянул он, - вам я думаю, можно это услышать. Вы умеете слушать, умеете молчать. Последнее так редко встречается в женщинах. И вы знаете, вы знаете, что он на вас очень похож? Он один из всех наших детей кажется мне чужим, простите... простите, что так вырвалось, но это правда. Георгий... то есть, Юра, он один пошел в эту вашу ельчаниновскую породу и, я иногда, подозреваю, что в этом причина моего недопонимания, раздражительности и всего... всего этого неловкого, несносного положения. Ни в ком другом из детей я не чувствую этого. Напротив, во всех остальных, даже в девочке, которая вроде бы совсем еще кроха, я вижу свое, родное. Они ручные, понятные. Я знаю, как себя с ними вести. С Юрой я ничего не знаю. Он все время уходит от меня, а я... он же мой сын, понимаете?