Горицвет. лесной роман. Часть 2

Долевская Яна

– Он чем-нибудь огорчил вас?

– Нет, то бишь, не то что бы. Это последнее, из-за чего мы даже с Лялей повздорили - просто размолвка. Мелочь.

– А что такое? Ляля мне ничего не рассказывала.

– Так, ничего особенного. На этой неделе мы получили письмо от вашего отца, уже не первое. Он настоятельно просит, чтобы мы отправили Юру в Москву. Необходимо, видите ли, чтобы мальчик, подобно всем вашим предкам, поступил на военную службу. Павел Васильевич уже договорился о месте для Юры в Александровском корпусе. Из деликатности он, разумеется, не уточнил, что значит "договорился", но я-то понимаю - речь идет о моем плебейском происхождении. А оно, надо полагать, сильно затрудняло

дело. Но вот, изволите видеть, вашему батюшке удалось преодолеть все затруднения. Остается только приехать и выдержать экзамен. Каково?

– И что же?
– Жекки с искренним недоумением уставилась на шурина.
– По-моему, отец не предлагает ничего плохого, а совсем наоборот, кажется, делает разумное предложение. Юра живой подвижный мальчик и в кадетском корпусе ему наверняка понравится.

– Да как вы не понимаете, - воскликнул доктор, сразу впадая в обычную горячность.
– Я не позволю, чтобы мой сын шел на службу ко всем этим опричникам или, тем более, чтобы сам стал опричником. Я не позволю никому сделать из него слугу, раба, приспешника этой беззаконной власти. Этого не будет, пока я жив.

– Простите, - сказала Жекки, не поняв до конца сущности претензий Николая Степановича. Она была слишком далека от политики как таковой и политических воззрений доктора, в частности, чтобы найтись с правильным возражением.
– Но ведь и вы, кажется, служите?

– Я?
– Николай Степанович чуть не подпрыгнул, как будто Жекки дала ему ногой под зад.
– Я, любезнейшая Евгения Павловна служу, да-с. Но не опричникам, а людям. Простите за прямоту, всегда считал и считаю, что служу только и исключительно народу, а не узурпаторам, грабящим этот народ. Я лечу людей, я врач. Прошу понять разницу.

Жекки все равно не поняла, какая тут разница. В вынужденных спорах на неинтересные темы (наука, искусство, политика), когда собственного мнения у нее не было, приходилось безоглядно заимствовать чужое. В данном случае годилось что-нибудь из прежних пространных высказываний отца. Тем более, косвенно он уже был втянут в сегодняшние прения с зятем.

– Насколько я знаю, мои предки служили не узурпаторам, - сказала Жекки, вообразив себя на месте Павла Васильевича.
– И Юра, став офицером, ничем не запятнал бы своего доброго имени.

– Ха. Не служили? А кому же, по-вашему, служили в лейб-гвардии? В Красном Селе, на Царицином лугу?

– Не забывайте, что под Севастополем, Плевной и в Туркестане они тоже служили.

– Не принимаю! К этому их вынуждал произвол и преступления той же власти, ничего более.

– Ну, а самого-то Юру вы спрашивали?
– Жекки слегка выправила разговор, не желая более раздражать Николая Степановича. Доктор ей нужен был в смирном расположении.
– Спрашивали, чего он сам хочет?

– Ляля намекнула ему, и, по-моему, напрасно это сделала. Юра еще слишком мал, чтобы решать собственную судьбу. Но он естественно сказал эту чепуху, что не хочет быть военным, а будет самым знаменитым в мире автомобильным гонщиком.

– А, ну конечно, он же бредит автомобилями.

– Как до того бредил американскими индейцами, а еще раньше - аквариумными рыбками.

– Так, стало быть, для вас нет никакой причины попусту расстраиваться. Юра не хочет никуда уезжать, ну и хорошо. Хотите, я сама напишу отцу, чтобы он на время отложил свою идею с кадетским корпусом. Я сумею его убедить, мне это не будет трудно.

– Пожалуй, весьма обяжете, - как-то нехотя согласился доктор, - но вы поймите, эта история и наша размолвка и с Юрой, и с Лялей, это все, в сущности, такие пустяки.

– А что же не пустяки?

Николай Степанович так же нехотя махнул рукой и снова подошел к окну. Было видно,

что он больше не хочет говорить на эту тему.

VII

– Я думаю, что очень хорошо понимаю вас, Николай Степанович, - сказала Жекки, чувствуя, что более благоприятной минуты не будет.
– Понимаю даже лучше, чем вы можете надеяться.
– Она сделала паузу и, вздохнув с непритворной тяжестью, продолжила: - Знаете, Аболешев сегодня утром опять куда-то уехал. Даже не простился. Это, конечно, случалось с ним и раньше, но мне от этого не легче. Уж, поверьте. И я давно хотела вас спросить, да все как-то не было случая. Хотела спросить, как доктора... Понимаете. Вы не могли не замечать в Павле... словом, вы не могли бы сказать мне о нем что-нибудь, как врач. Может быть, Аболешев обращался к вам?

Николай Степанович пристально посмотрел на Жекки. Его глаза излучали совершенное понимание. Собственные раздраженность и озабоченность, только что выводившие его из себя, незаметно сменились сочувствием и полной сосредоточенностью на другом человеке.

– Нет, он не обращался ко мне ни разу, - сказал Николай Степанович, усаживаясь напротив гостьи.
– Но я не слепой, и конечно, кое-что замечал. Каюсь, что не сразу, а исподволь стал разбираться в причинах и нашел у Павла Всеволодовича все типичные симптомы опиумной зависимости, если вам угодно заговорить о ней. Я, простите, сам не осмеливался обсуждать с вами эту тему, хотя, может быть, и должен был, именно как врач. Но Павел Всеволодович человек весьма... мм, сложный. И он не является моим пациентом, что не позволяет мне вмешиваться. Словом... я, сами видите, оставался в стороне. То есть... В какой-то ваш приезд я позволил себе один на один заговорить с ним, но натолкнулся в буквальном смысле на стену. Павел Всеволодович не пожелал меня слушать. Но, повторяю, я не слепой.
– Николай Степанович мягко, но, уже не смущаясь, пожал руку Жекки.

– Евгения Павловна, голубушка, вам можно лишь посочувствовать. То, что происходит с Павлом... зашло, судя по всему, уже чересчур далеко.

Сердце у Жекки застонало, как показалось, за одну секунду вобрав в себя и острую, не утихавшую до сих пор головную боль, и черные призраки минувшей ночи, и все тревожные, болезненные дневные переживания. "Зашло чересчур далеко", - повторила она про себя, без дальнейших медицинских объяснений догадываясь, что это значит.

– Могу предполагать, что употребление им опиума и, возможно, еще каких-то морфинов тянется несколько лет, - сказал Николай Степанович. Видя, как Жекки изменилась в лице, он лишь нежнее и крепче сжал ее руку.
– На это указывают характерные для хронических морфинистов особенности поведения. Не сомневаюсь, что Павел Всеволодович пытался избавиться от этого. Помниться, вы говорили что-то о его лечебных визитах в Москву и в Нижеславль, но... В общем, у него остается все меньше и меньше времени. Да-с, Жекки, вы, как мне кажется, имеете право это знать. Вы очень сильная, вы сможете...

– Сколько...
– Жекки с усилием разжала губы, которые начинали дрожать, - сколько это еще может продолжаться?

– Трудно сказать. Может быть, еще год, от силы - два. А может - закончится внезапно, прямо сейчас.
– Николай Степанович снова слегка потерялся и, немного смущаясь, заглянул в ее наполнившиеся влагой глаза.
– Ну, ну, Евгения Павловна, вам надо принять это. Я знаю по опыту, ничего другого тут не придумаешь.

– Я не хочу, - коротко сказала Жекки. Боль из сердца уже отхлынула, и сейчас она чувствовала более слабое, но зато неутихающее давящее ощущение во всем теле. Такое с ней бывало только, когда проходил ее неизбывный страшный "сон". Ощущение, казавшееся по временам смертельным.