Горицвет. лесной роман. Часть 2
Шрифт:
– Э, да у вас, голубушка, должно быть мигрень?
– сказал доктор и подошел к стеклянному шкафу, стоявшему за его рабочим столом.
Жекки знала, что в этом шкафу Николай Степанович хранил помимо лекарств разные химические реактивы и приспособления для химических опытов, которыми когда-то в молодости увлекался. Насыпав в стакан с водой какой-то порошок, и дождавшись, пока тот хорошенько растворится, он подал его Жекки. Она выпила, не почувствовав ни вкуса, ни запаха лекарства.
VIII
"Аболешев обречен, - проносилось в ее сознании, - как кто-то говорил еще раньше, совсем недавно. Сейчас не важно - когда, не важно - кто. Важно, что я сама знала это задолго до всех докторов и предсказателей. И я ничего не могла с этим сделать,
– В эту секунду Жекки почувствовала тупой страшный толчок сердца, от которого у нее потемнело в глазах.
– Я не смогу никогда не смогу к этому приготовиться. Бессмысленно заставлять себя. Как бессмысленно останавливать эти мысли, они все равно будут преследовать. С ними придется жить...
Жить? Но разве я смогу жить?
– Вопрос, поразивший Жекки прямотой и какой-то ранее не ведомой ей предельной насущностью.
– Без Аболешева? Невозможно. А его отъезд? Может быть, это - всего лишь попытка смягчить удар, который он предчувствует. Может быть, он посчитал, что на расстоянии мне будет легче свыкнуться с неизбежностью конца. Может быть, рассмотрел, что и я вслед за ним иду по тому же краю. Да, да, конечно. Отчего я не поняла этого сразу, как только повторился мой сон. Ведь "кружения" никогда не бывают случайными. Они вернулись сразу, как только Аболешев оставил меня, и не отпустят, пока Аболешев не вернется. А если он не вернется, то тогда... я не выдержу, и адское видение убьет меня. Значит, смерть...
Жекки стиснула глаза, чтобы превозмочь подступившую к ним, отливающую багрянцем боль. Но тотчас что-то другое сильное колыхнулось в ее сердце, и в душе, подобно светлому блику, пресекавшему когда-то ее ночные кошмары, вспыхнуло озарение: "Серый!" Вторая часть единого, неразрывного с ней чувства, мгновенно воспротивилась обреченности, сомкнувшейся над первой, кровоточащей половиной. И знакомая, безудержно-живительная волна прокатилась по всем ее кровотокам, обдав горячим пламенем. "Вот кто удержит меня, - ясно прозвучало вслед этому волнению.
– Пока есть Серый, я люблю, я жива. И кто знает, возможно, Аболешев догадывался об этом?".
– Жекки никогда не задумывалась, знает ли Аболешев о ее дружбе с волком. Но сейчас такая возможность показалась ей настолько вероятной, что она как всегда с запозданием поразилась своему внезапному прозрению.
Аболеше, Аболешев... - прокручивалось снова и снова в ее лихорадочно возбужденном мозгу.
– Я даже не знаю, куда он уехал. Где мне искать его, где встретить, чтобы сказать, как он не прав, чтобы он понял, как сильно я хочу быть вместе с ним. Быть до конца. Но он почему-то не пожелал услышать меня, не понял. Сбежал... Господи боже мой, неужели я больше не увижу его?
Сердце Жекки вновь застонало. "Вот уж с этим я ни за что не смирюсь. Я должна его увидеть, и если он сам не объявится в ближайшие дни, то поеду искать - в Нижеславль, в Москву, за границу...
– Жекки немного перевела дух, и непроизвольно дотронулась рукой до груди - так бешено застучало в эту минуту сердце.
– А пока поеду домой, в Никольское, там будет легче, там я увижусь с Серым. Серый, Серенький - вот, кто мне сейчас нужен больше всего на свете. Если с ним что-то случиться, если Серый исчезнет, также как Аболешев, тогда... Но нет, лучше не думать об этом. Мне нужно увидеть хотя бы одного из них, или я сойду с ума".
Все эти мысли, переплетенные с болезненными ощущениями, промелькнули в ее голове за две-три минуты. Она все еще сидела на стуле в кабинете доктора Коробейникова, не замечая, как тот внимательно изучает ее лицо, видимо в ожидании
Повстречавшись с ним глазами, Жекки подумала, что неплохо было бы рассказать этому добросердечному умному человеку о своем страшном сне - кружении. Ведь Николай Степанович хороший доктор. Он мог бы посоветовать ей какие-нибудь успокаивающие капли или снотворное. Такое лекарство было бы вовсе не лишним, в особености, если она собирается ехать в деревню, а оттуда, возможно, еще куда-то. И в деревне, и в дальних странствиях успокоительное снадобье очень даже пригодилось бы. Но Жекки знала, что рассказав про свой сон, она неизбежно коснется чего-то такого, что ни в коем случае не должен узнать ни один человек. Она уже поняла, что "кружения" неразрывной болью связывали ее с Аболешевым. И сейчас приготовилась пройти до конца через предназначенный ей черный круговорот видений, физического страдания, мучительного возвращения от сна к яви. Другого средства удержать в себе Аболешева, продлить, спасти его и свою жизнь, у нее больше не осталось.
Поэтому единственное, о чем Жекки попросила Николая Степановича был порошок от мигрени. Когда доктор протянул ей картонную коробочку с лекарством, Жекки взяла ее, уже не чувствуя той давящей тяжести, что изводила ее несколько минут назад. Отчасти удовлетворившись ее состоянием, Николай Степанович проводил свояченицу в столовую. Он и сам, не без основания, считал себя неплохим врачом.
IX
Из-под фаянсовой крышки супницы, расписанной голубыми цветами, поднимался легкий аппетитный пар. Жекки ловила на себе озабоченные взгляды сестры, занявшей за столом место хозяйки. Николай Степанович церемонно положил на колени белоснежную салфетку. Степа с Павлушей вовсю уминали хлеб, приготовившись окунуть ложки в тарелки со щами. Все томились одинаковым ожиданием. Наконец, дверь распахнулась, и запыхавшийся Юра влетел в столовую.
Он как всегда опоздал. Вспотевшие волосы двумя мокрыми колечками приклеились у него ко лбу. На щеках переливался влажный румянец. В глазах еще не погасло что-то блестящее и веселое, явно относившееся к той бурной уличной жизни, от которой он еще не вполне оторвался. Он так торопился, что мог дышать лишь через рот. Алефтина, всегда обедавшая с семьей, метнула на строптивого воспитанника суровый осуждающий взгляд. Елена Павловна потребовала, чтобы Юра немедленно шел мыть руки. Николай Степанович ничего не сказал, но по его виду можно было догадаться, что никакого нервного срыва в столовой он не допустит.
Юра явился умытый и причесанный через пять минут и, усевшись за стол, принялся с торопливой жадностью глотать куски и шумно втягивать в себя содержимое быстро заработавшей ложки. Будь на то его воля, он, вероятно, предпочел бы поглощать щи прямо через край тарелки, а говяжьи битки, плававшие в сметане, есть вообще не пережевывая, дабы тем самым ускорить обеденный обряд и сэкономить свое ускользающее, разрывающееся на клочки, время.
Эта жадная торопливость, вызвав замечание Елены Павловны, не помешала Юре ближе к концу трапезы дважды запустить хлебным мякишем в Степу и произвести ответное неравное столкновение под столом своих и братниных ботинок. Подтолкнув Павлушу под локоть, он с незаметным задором спровоцировал опрокидывание на скатерть большой чашки киселя. Рев Павлуши удалось сравнительно быстро заглушить лишь благодаря заботливой сноровке Алефтины, подсунувшей младшему Коробейникову утешительный кусок яблочного пирога.
Юра был незаслуженно пощажен за свои выходки, а вот снова умыкнуть на улицу, вывернувшись из-под рук Алефтины, ему не позволили. Опытная нянька знала "негодного мальчишку" как облупленного, и прежде чем он успел проскользнуть в дверь столовой, надежно завладела Юриной рукой. "Куда ж ты, голубь мой, лететь надумал? Ишь вить неугомонный. А уроки на завтра, поди, не учены, не готовлены? Ступай-ка к себе". Юре ничего не оставалось, как подняться наверх, в свою комнату, зная наверняка, что незаметно спуститься по лестнице в ближайшие два-три часа ни за что не удастся. Алефтина непременно будет сторожить его где-нибудь поблизости.