Город из воды и песка
Шрифт:
Саша сгибает палец, добавляет второй, и удовольствие становится едва переносимым. Хочется, чтобы Саша занялся и членом. Войнов умоляет:
— Приласкай меня…
Саша не берёт в рот, он обхватывает левой ладонью ствол и начинает резко дрочить. Никакой пощады: пальцы безошибочно попадают по простате, рука сжимает и отчаянно дрочит. Войнов хочет за что-то схватиться, до одури хочет кончить, ёрзает спиной по простыне, нащупывает спинку кровати, упирается в неё ладонями, стонет, мечется, пытается свести колени, вскрикивает:
— Я люблю тебя!
И это так больно, больно и неописуемо хорошо, что Войнов чувствует,
Он тихо спрашивает, хотя, несомненно, знает ответ:
— Было хорошо?
— Хорошо — это не совсем то слово, — говорит Войнов, удивляясь, что вообще способен хоть что-то произнести.
Они лежат какое-то время, потерявшиеся во внезапно открывшейся тишине. Войнов просит через какое-то время:
— Обними меня… Покрепче, Сашенька…
И Саша его обнимает.
Войнов раньше вряд ли задумывался о… счастье. Мыслил как-то проще, узкими категориями, хорошо-плохо. Если сделаешь что-то и чувствуешь себя здорово — значит, хорошо, если отчего-то хочется биться головой о стену и скулить — ясно, что плохо. Счастье казалось настолько сложным понятием, чем-то многосоставным, запутанным, требующим выполнения энного количества действий и определённых условий, что Войнов даже и не пытался, не забивал себе голову.
Да, были какие-то представления: дом, собака, любимый человек рядом. Было эхо чужих мыслей, осмысление других судеб: призвание, реализация, найти себя и двигаться к собственной цели. Но всё это было так… расплывчато, далеко от него, как будто страницы энциклопедии, методички, кем-то оставленные заметки на дверце его холодильника. И вот только теперь, в тот момент, в Сашиных объятьях, он всё думал и думал, не мог остановиться. И даже «думал» — это совсем не то, неверное слово, он чувствовал, потому что сердцем: счастье — что это? Какое оно? Безумное, тихое, взрывное, сумасшедшее, долгожданное? Умиротворение и покой? Удовлетворение плодами и делами рук своих? Награда за долготерпение? За надежду и веру? За муки? За правду? За боль? Это что-то необходимое, сокровенное? То, без чего не жить и себя не мыслить? Или? Или?
Экзальтированные фанатики, готовые отдать жизнь за веру; пылкие влюблённые, считающие минуты до встречи; молодые матери, только прижавшие к груди новорожденных младенцев; отважные путешественники, первооткрыватели, едва ступившие на неизведанную землю — испытали ли они счастье, чувствовали ли на губах его вкус? Всё это по-прежнему казалось Войнову слишком сложным и слишком далёким, но одно он теперь понимал ясно, щемяще, а значит неоспоримо, правдиво: его ощущение, его образ и представление, его воплощение счастья — это Сашина голова у него на плече. Так просто. Тяжесть головы на плече и обвившие его руки, и ещё голос, конечно, Сашин голос — везде и всюду, вокруг Войнова и в нём, внутри, в кровеносном русле, в потоке, несущем кислород, а значит, жизнь, желание, желание жизни.
— Никит? Никита?
— М-м-м, Сашенька?
— Ты хотел бы жить вечно?
— Вопросики
— Так хотел бы?
— Нет. Зачем?
— В смысле зачем? Ну, чтобы было… Чтобы не умирать. Не страдать. Не бояться умирать. Не стареть. Не болеть.
— А я не боюсь, Саш.
— Не боишься? Правда?
— Мне так кажется. Честно.
— Я думал, каждый хотел бы. Разве это плохо? Ну, знать, что будешь жить вечно.
— Ужасно скучно.
— Да ладно! Никита! Стебёшься?
— Сейчас? Когда два раза кончил с парнем, встречи с которым ждал, как манны небесной, как Аллах Мухаммеда, как пустыня дождя? Ха — ха — ха, — сказал с расстановкой Войнов. — Вообще вот ни капли.
— Так ты серьёзно? Ну ладно…
Санечка! Господи! Какие могут быть разговоры о вечностях? О далёком, несбыточном, метафизическом — если ты сейчас рядом? Живой, тёплый, такой осязаемый, близкий. И ведь это же правда никакие не вечности, просто вот в ста миллионах световых лет от…
Войнов прижимается вслепую, губами к Сашиной щеке — ромбик из четырёх родинок, вот он, его можно целовать и можно обвести пальцами, можно найти губами тонкое серебряное колечко в мочке уха. Это ли не счастье? Какие уж тут бескрайние непредставляемые вечности…
Вдруг Сашин телефон — неожиданно громко. Вот же блин! Так ведь и инфаркт получить можно!
— Сейчас. Прости.
Саша поднимается с постели — и вот уже Войнов один. Как и был долго-долго-предолго.
— Нет ещё… — в трубку. — Нормально. Всё в порядке. Да и не надо было. Я тебе говорил… Да перестань уже! Через час, может… Я не знаю. Постараюсь… Ладно. Это отец, — говорит Саша Войнову.
— Он волнуется. Я понимаю. Ты можешь дать ему номер моего телефона. Правда. Я не против.
— Никит, тебе пора. — Голос глухой такой. Сашин и уже как будто не Сашин.
Войнов бы заорал, забился, если бы мог, если бы ему было позволено, если бы сам себе позволил: «Только не сейчас! Нет, нет, нет! Я не хочу! На заставляй меня! Ну зачем ты так?! Я не хочу! Не могу, понимаешь?»
Но вслух только:
— Мы же ещё встретимся? Когда, Саш?
— Если хочешь, на этой неделе.
— Хочу, родной. Конечно хочу.
— Решим, ладно?
В ванной, когда Войнов одевается, свет кажется слишком ярким, ужасным, калечащим. Он уже знает, что через минуту уйдёт, ему придётся, и ничего с этим не сделать. Как ни убеждай себя, что встретятся. Как ни думай, что всё будет хорошо, всё получится, а поднимают голову и клацают алчущей пастью неверие и отчаяние — такие сильные, что с ними не справиться, они же мрачные ненасытные хищники: убежишь — догонят, найдут — не спрячешься.
Они прощаются около двери, целуются. У поцелуя горький растерянный вкус.
— Как ты доберёшься? — спрашивает Войнов.
— На такси.
— Напиши, когда будешь дома. Не забудь, ладно?
— Не забуду.
— Ну… пока? — Вопросительно — как же он сможет уйти? Всё что угодно! Только не это!
Пожалуйста! Что тебе стоит, Господи?
— Пока.
Рука на спине, Войнов последний раз крепко прижимается к Сашиному рту, и потом к щеке, замирает на мгновенье и сам отрывается, дёргает ручку двери, шаг за порог. Больше не вместе. Повязку к чёрту! Всё к чёрту! Как вышло, что он ушёл?! Бесконечный придурок! Непуганый идиот! А Саша остался. Как это вышло?