Город из воды и песка
Шрифт:
— И тебя выбрали?
— Да.
— Что ты читал?
— Сэлинджера «Тедди».
— Почему его?
— Потому что он честный… Он мне тогда, когда я его в первый раз прочитал, сознание перевернул. Как бы пафосно это…
— Да ни черта не пафосно, Сань! — перебил его Войнов. — Он охуенный! Он сильный. Я его тоже очень люблю.
— Правда?
— Честно-честно.
— И ты не думаешь, что он странный?
— Странный?.. Пожалуй, лучше всего запоминается то, что кажется странным. И потом, Саш, мне кажется, что жизнь моя, если не целиком, то наполовину, уж точно состоит из очень странных вещей.
—
— Немного.
— Рискну предположить, что я — самое странное, что встретилось тебе в жизни.
— Вот уж не знаю! — засмеялся Войнов. — Жизнь-то моя ещё не закончена. Так что сказать определённо, Санечка, я не могу. Но что ты самое яркое, самое необычное, что со мной приключилось, — это уж совершенно точно. Можешь быть спокоен! Так чем всё дело кончилось? С институтским конкурсом?
— А я его выиграл. Троих отобрали. По записям. Потом мы читали живьём. Уже на публику. И остался я один.
— И что ты тогда читал?
— Я читал часть Вирджинии Вульф из «Часов».
Войнов слушал, понял сразу, что Саша читает на память:
— Here they are, on a day early in the Second World War: the boy and his mother on the bridge, the stick floating over the water’s surface, and Virginia’s body at the river’s bottom, as if she is dreaming of the surface, the stick, the boy and his mother, the sky and the rooks.?
— Я бы взял часть Лоры, — задумчиво сказал Войнов, переживая, осознавая, пробуя, отзываясь на то, как звучит Сашин голос в английском формате.
— А я бы тебе дал читать за Клариссу, — хмыкнул Саша.
— В любом случае, — резюмировал Войнов, — ты его выиграл. То есть обошёл вот всех-всех-всех?
— Типа того.
— От твоего голоса уже тогда все кончали радугой. Я понимаю, — усмехнулся Войнов. — И что было дальше?
— Ну потом мне опять моя подруга идею подкинула — и мы с ней на пару так, чисто по приколу начали что-то записывать. Ей скоро надоело — а я подсел, что называется. Мне стал народ комменты писать. Приятно всё-таки. Ну и потом меня чисто случайно заметили. Наверное, кто-то ссылку кинул. И завертелось, короче…
_________________
? К. Кавафис «Приходи», пер. В. Некляева.
? Итак, вот этот вечер в начале Второй мировой войны, вот мальчик с мамой на мосту, вот плывущая ветка, вот тело Вирджинии на речном дне, как будто ей снится все это: вода, мальчик с мамой, небо, грачи. — Майкл Каннингем «Часы», пер. Д. Веденяпина.
Глава 18. I Know You Don't Love Me*
Пятница… Пятница. Пятница! Как водится, выдалась сумасшедшей. А суббота — опять, божечки! — будет рабочей. Но Тёмыч обещал отпустить после обеда.
Утром Войнов успел забежать за посылкой на почту. В машине распотрошил коробку и просто переложил всё в однотонный бумажный пакет. Смотреть, что там за авокады, детально, он, естественно, не стал, чтобы не портить красивую упаковку, просто понадеялся, что ничего не перепутали и доставили в целости и полной комплектации.
На ланче и потом вечером, пока ехал в гостиницу, Войнов всё крутил в голове картинки, пытался представить, как они с Сашей увидятся, что друг другу скажут. Он пытался представить, как они будут целоваться после двух
В начале девятого Войнов уже припарковался на стоянке гостиницы. Цифра три на панели в лифте — а руки уже и не дрейфят! — только внутри где-то сердце заходится, — третий этаж, коридор, повернуть направо, номер триста четыре.
Войнов вошёл, огляделся. В целом, всё так же, как и на картинке, что присылал Саша: при входе зеркало, вешалка, диванчик, напротив комодик, во второй комнате, то есть в спальне, большая кровать, тумбочки, тяжёлые шторы. Он не стал всё это особенно рассматривать — нырнул сразу в душ (сначала, конечно, отправил сообщение, что он на месте), чтобы успеть вымыться к Сашиному приходу. И навёл марафет прям аккурат к тому моменту, как услышал стук в дверь (даже постель не успел разобрать!).
Кинулся к двери — а, чёрт! — сначала повязка. Опять темнота — ладно… Когда-то же они смогут, как белые люди, нормально, ну!
— Саша… Сашенька…
Он не даёт говорить, затыкает поцелуем, ни страстным, ни нежным, ни соскучившимся, ни требовательным — просто голодным. И Войнов как-то сразу чувствует, хоть и отвечает, с большой охотой, что что-то с Сашей не то. Что-то не так — как будто поменялось, ожесточилось, и неясное пока, но довлеющее сделало Сашу другим. Всего лишь со вчерашнего их разговора, но другим. И что это? Что? Такое холодное, не просто странное, а чужое — вот верное ощущение. Войнов пытается понять, пока они целуются, пока Сашины руки терзают спину и ягодицы — совсем без церемоний, а лишь настойчиво требуя. Страх? Да, возможно. Какая-то досада? Злость? На кого? На него, на Войнова? Почему? С чего вдруг?
Войнов не хочет этого. Совсем. Совершенно. Такого вот Саши. Он пытается немного отстраниться и устранить это чувство, умягчить его как-то: лаской, любовью, прикосновением. Он шепчет и целует Сашу, попадая в щёку, в скулу:
— Счастье моё… Мальчик мой… Ненаглядный… Маленький… Как я соскучился… Я тоже, тоже очень соскучился. Подожди, Сашенька…
— Не надо, Никит. Перестань, — выговаривает Саша так, словно это не признания, а только лишь заученные фразы.
Войнов хочет его обнять, по-настоящему, крепко, и тянет к себе, но Саша успевает оттолкнуть, не слишком сильно, но сопротивление, нежелание обозначено. Не нужно этой любви, не нужно слов, нежностей.
— Саш, что случилось? Я что-то не так сделал?
— Нет, всё отлично. Пойдём в постель. Или ты хочешь здесь? Здесь, да?
На Войнове один только халат. И Саша его просто стаскивает, рывком, как помеху. Приходит ощущение — первый раз, вот так, в преддверии секса, — что он голый и обнажение это неприятно стеснительное, неправильное какое-то, как будто его собираются показывать на медицинском консилиуме или форуме: мол, посмотрите, экземпляр какой, такая чудесная патология! Сейчас мы его изучим целиком и полностью. Доскональненько!