Грехи дома Борджа
Шрифт:
Ферранте посмотрел на меня в безмолвной просьбе урезонить подругу.
– К сожалению, Анджела скорее всего права. Впрочем, не думай сейчас об этом. Конечно, мы должны отправиться к нему.
– Я не могу, – произнесла Анджела.
– Но ты нужна ему. Он постоянно спрашивает о тебе. Поехали. – Ферранте попытался приподнять ее с колоды, но она уперлась. Он не мог сдвинуть ее с места, как саму колоду, и в конце концов сдался, изумленно покачивая головой. – В чем дело?
– Я не смогу посмотреть на него. А если он ослеп? А если от этого и ребенок станет слепым?
Две недели Джулио пролежал в темной комнате, и хотя стало ясно, что он выживет – раны были чистые, незараженные, – его зрение всех волновало. За ним ухаживали не только его собственные лекари, но и два чужих, которых прислала из Мантуи донна Изабелла. Джулио был ее любимым братом, и она объявила, что слегла от горя, узнав о нападении. Дон Альфонсо и донна Лукреция ежедневно навещали его, а Ферранте почти не покидал спальню больного, рискуя собственным зрением, когда часами читал брату при свете затененной свечи. Даже дон Сигизмондо приходил с ним повидаться. Он обвинил крыс в бедах Джулио и заверил брата, что готовит новое большое наступление и взыщет с них контрибуцию. Лекари не препятствовали его посещениям, поскольку он единственный мог заставить больного улыбнуться. Зато священнику Рафаэлло, явившемуся по просьбе донны Лукреции, они запретили приходить снова: его нравоучения, видимо, расстроили Джулио.
И только двое ни разу не показались – Ипполито и Анджела. Хотя официально было заявлено, что на Джулио напали разбойники, все знали о его размолвке с кардиналом, а когда появились слухи, что преступники бежали в Венгрию, где у Ипполито было архиепископство, никаких сомнений насчет причастности кардинала не осталось. Однако герцог Альфонсо, похоже, не собирался предпринимать каких-либо действий против кардинала и даже позволил ему посетить Мантую, где донна Изабелла оказала ему радушный прием, несмотря на свое горе по поводу Джулио. Над двором сгустилось облако дурного настроения и тревоги, так что я радовалась даже возможности навестить Анджелу, жившую затворницей во дворце Джулио.
Я ходила туда почти каждый день, часто по просьбе Ферранте, чтобы уговорить ее навестить возлюбленного. Джулио спрашивал о ней постоянно, отсутствие Анджелы доводило его до слез, а соль разъедала раны, делая страдания невыносимыми. Ферранте не понимал такого бессердечия с ее стороны. Я повторяла, что она беспокоится о ребенке, надеясь, что это притупит боль Джулио, но правда, которуюДонна Лукреция предложила мои услуги лекарям, утверждая, что я обладаю знаниями и проявляю решительность в ситуациях, при каких другие пасуют. Она еще не все знает, думала я, скромно склоняя голову в присутствии облаченных в черное лекарей. Они напоминали мне галок, ворующих побрякушки. Однажды утром, когда я сняла повязки с Джулио, чтобы лекари могли осмотреть, как идет заживление, сир Андреа, старший из двух лекарей, прибывших из Мантуи, заявил, что хочет попробовать для правого глаза один способ лечения во Флоренции, и тут же отправил меня на рынок рядом с собором купить пару белых голубей. Джулио, слегка опьянев от макового сока, которым я напоила его перед тем, как снять повязки, шепотом попросил меня поставить свечку за него святой Лючии и обратиться к ней с просьбой благословить старания лекаря. При этом он улыбнулся с милым озорством.
– Если ты считаешь, что она обратит внимание на мои мольбы, – заметила я.
– Надеюсь, она расположена ко мне. Я вижу тебя. Этим глазом. – Он указал на левый глаз, держа палец на приличном расстоянии от рваного и грубо заштопанного пореза, очертившего глазницу, но чудесным образом не задевшего сам глаз.
– Что вы видите? – всполошился сир Андреа, приоткрывая оконную ставню.
– Ангела в нимбе света.
Сир Андреа перекрестился, а Джулио захохотал. От этого смеха у меня на глаза навернулись слезы, уж очень давно он не звучал.
– Не беспокойтесь, лекарь, я не умираю. Просто так падает свет на волосы монны Виоланты. Он творит что-то необычное. Я словно гляжу на нее сквозь призму. Мир, в котором мы живем, полон чудес.
Я быстро ушла, боясь расплакаться. Мне казалось, что он сам чудо с его стойким и всепрощающим характером. Пока мы с рабыней пробирались сквозь толпу на рынке – она действовала корзиной, а я локтями, – меня разобрала злость, отчасти я злилась из-за Джулио, отчасти на него самого: как это может быть, что он не обрушился с сетованиями на Анджелу, не поклялся отомстить Ипполито и даже на жестокость судьбы не жалуется.
– С подобным настроем лучше бы пошел в монахи, – бормотала я, выбираясь из толпы к прилавку, где продавалась лучшая птица.
Торговец устроился недалеко от главного входа в собор и гордо выставил гербы рода Эсте и епархии на маленьких флажках, что развевались над рядами упитанных, связанных птиц.
– Вы о ком? – весело спросил мужской голос у моего уха.
Я не могла допустить фамильярности. С неба начал сыпать мелкий серый дождик, что отнюдь не улучшило моего настроения. Вместо ответа я сделала шаг назад, специально наступив на ногу любопытного. Он зашипел от боли, а я сосредоточилась на том, чтобы обогнать толстуху в высоком тюрбане, нацелившуюся на последнюю пару голубей.
Отослав рабыню в замок вместе с покупками, я отправилась в собор, чтобы выполнить просьбу Джулио. Купила свечку в лавке боковой часовни, откуда моя Мадонна Чужаков смотрела не мигая на священников и служек, деревенских монахинь, торговцев и покупателей, девушек, украдкой бросавших из-под вуалей взгляды на юношей, несмотря на присутствие дуэний. Джулио дал мне золотой скудо, чтобы заплатить за молитвы, поэтому я решила, что могу себе позволить и вторую свечу за Катеринеллу. Я зажгла два маленьких огонька и прибавила их к скопищу бойко горящих и чадящих огарков перед алтарем, затем прислонилась к одной из колонн, ограждавших часовню, и позволила мыслям унестись туда, куда им вздумается. Я размышляла о Джулио, о невоспетой мужественности Ферранте, об обаянии Ипполито и неприветливом, скрытном герцоге и о том, каково ему теперь, когда за один год он лишился отца, сына и преданности своих братьев. Я подумала о собственных братьях, прежде чем отогнала воспоминание о последней встрече с Эли, бушевавшем среди оборванных плетей глицинии в нашем дворе. И, естественно, переключилась на брата донны Лукреции, Чезаре, которого невозможно было представить в тюремной камере, и нашего сына. Вероятно, я его даже не узнаю, если когда-нибудь увижу.
– Добрый день, госпожа. – Я увидела Гидеона д\'Арзента, распрямляющегося после поклона.
– Сир д\'Арзента. Что вы здесь делаете?
– Молюсь за свою ногу, – ответил он с печальной улыбкой. – Мне ее отдавили возле прилавка с птицей. Боюсь, не сломана ли.
– Так вам и надо, – резко бросила я. – Нечего заговаривать с дамой, пока не представились должным образом.
– Вы правы, у меня ужасные манеры. Сестра неустанно твердит об этом. Прошу вас, простите. – Он опустил на пол корзинку с овощами, поверх которых лежал связанный гусь лапками кверху и яростно хлопал крыльями.
– Как продвигается работа? Надеюсь, вы освоились на новом месте и теперь чувствуете себя как дома?
Он пожал плечами.
– Одно можно сказать про евреев – они везде чужие, поэтому весь мир для них дом.
Гусь громко возмутился, вызвав сердитый взгляд священника, суетящегося возле алтаря черной мадонны.
– Пожалуй, нам следует выйти, – произнес Гидеон, – а то мой гусь меня выдаст, как бы хорошо я ни прятал звезду.
– Похоже, вы готовитесь к большому застолью.
– Это же ханука. Забыли?
В этот праздник мне позволялось не ложиться допоздна. Я помогала матери, а потом Мариам зажигать свечи. Мы с Мариам всегда говорили об одном и том же. Я смотрела, как она макает сладкий сыр в тесто, готовя пышки, и спрашивала, почему мы всегда едим сыр на хануку.
– В память о том, как Юдифь обманула Олоферна.
– А почему она его обманула?
– Потому что она была женщина храбрая и выполнила свой долг.
Я покачала головой, но не смела взглянуть Гидеону в лицо. Наверное, он понял, что я солгала.
– Почему бы вам не присоединиться к нашему празднику? – предложил Гидеон. – Приходите в дом, где я остановился, сегодня вечером на зажигание свечей. И ужин, разумеется, – добавил он, махнув возмущенным гусем, – если ваш муж позволит.
Мы стояли под козырьком западных дверей собора, откуда можно было увидеть Торре-Маркесана и дорожку, соединяющую ее с Торре-Леоне, а также апельсиновый сад герцогини Элеоноры, где из-за дождя чадили жаровни.
– Я должна ухаживать за доном Джулио.
– Даже вечером? Неужели он так болен? В городе говорят, что он выживет.
– О да, он будет жить, по крайней мере, телом. Хотя свет погас в его сердце, как в глазах. Он милейший человек, лучше всех, и как она может так с ним обращаться? Видимо, не знает, как ей повезло.
– Мне ясно, что он вам по душе. Надеюсь, ваш муж не ревнует.
– Забудьте все, что я сказала. Это дела семейные. И почему, – удивилась я, прислушавшись к голосу рассудка, – вы твердите о моем муже? С чего вы решили, что я замужем?
Гидеон прокашлялся и внезапно заинтересовался овощами в корзине.
– Просто предположил… Я хочу сказать, у вас вид замужней женщины.
– Так вот, я не замужем.
– Но хотели бы выйти замуж. У вас ведь кто-нибудь есть?
– Никого, уверяю вас, сир д\'Арзента.
– Значит, договорились. Я буду ждать вас у ворот Сан-Романо на закате.
– Не обещаю. Придется отпрашиваться у донны Лукреции.
Даже надеяться нечего, что она разрешит мне пойти на еврейский праздник. И все же, торопливо пересекая площадь с опущенной из-за дождя головой, я уже придумывала, как мне вечером удрать из замка.Я воспользовалась Анджелой как предлогом. Если понадобится – она солжет ради меня, хотя бы только для того, чтобы снять с души груз из-за Джулио. Выбрав раба, которому я однажды помогла, посоветовав припарку из копытня от геморроя, я послала его к Анджеле с запиской, велев не возвращаться, пока все в доме не улягутся. Когда я покинула замок, солнце давно зашло за горизонт. Мадонна несколько раз меняла платье на вечер из-за того, что ей предстояло ужинать наедине с герцогом. Затем Фидельма пристала ко мне с просьбой, чтобы я ознакомилась с проповедью фра Рафаэлло, которую тот собирался прочесть в последнее воскресенье рождественского поста. Если я найду проповедь убедительной, рассуждала Фидельма, значит, она точно тронет даже самых ненабожных прихожан.
Осветив мое лицо, офицер охраны узнал меня и позволил пройти. Хотя небо закрыли тучи, они словно удерживали остатки дневного света ровно столько, чтобы я успела дойти до ворот за кафедральной площадью, где начинался еврейский квартал. Ворота были высокие и глухие, и я не знала, что там за ними. Когда Гидеон вышел из тени, держа горящий факел, чье пламя, прыгая, осветило неправильные черты его лица, меня настолько одолел страх, что я чуть не побежала обратно в замок. Но Гидеон поддержал меня за локоть, направил куда нужно, и охранник открыл калитку, сделав выговор, чтобы в следующий раз тот не тянул до последней минуты.
Улицы были пусты, однако в высоких старых домах царило оживление, и казалось, будто облезлые стены и неровные крыши едва сдерживают биение жизни внутри жилищ. Все ставни на первых этажах были распахнуты, и в окнах горели маленькие созвездия огоньков. Во мрак вечера врывались обрывки разговоров, взрывы хохота, крики расшалившихся детей, а когда мы проходили мимо одного дома, то услышали, как поют мужчины под веселое клацанье цитры. Во влажном воздухе витали ароматы кухни. Стоило мне потянуть носом, как я ощущала запахи горячего растительного масла, карамели, запеченного гуся и жареного лука.
Я чуть не пропустила узкий проход на улицу, где жил Гидеон, поэтому, когда он поворачивал направо, продолжала идти вперед, и мы столкнулись. На секунду мне показалось, что все огни, смех и музыка объединились в маленький тугой мячик и тот угодил мне прямо в живот, этакий пончик радости, пропитанный тонким сиропом желания. Я отпрянула и двинулась впереди Гидеона, не обращая внимания на его предостережение ступать осторожно, потому что улица грязная, тут могут быть крысы, а в соседнем дворе вообще живет злобный петух. Я никак не могла воспылать к Гидеону желанием, я даже не была уверена, что он мне нравится. А потом, откуда-то из пляшущих теней, что отбрасывал факел Гидеона, как по волшебству показалось лицо Чезаре – рыжая густая шевелюра, ослепительная улыбка, заостренные суровые черты. Вот, значит, во что он меня превратил, в женщину, пылающую желанием к любому мужчине, стоило ему случайно до нее дотронуться.
– Пришли, – сказал Гидеон, открывая дверь и отступая, чтобы я вошла первой.
Разбухшая дверь заскрипела по каменным плитам, заставив залаять собаку. На шум высыпала вся семья, чтобы поприветствовать нас. На крошечном дворе, почти полностью занятом разломанным фонтаном, поблескивавшим при свете факела голубой щербатой плиткой, словно летнее море, собралось по меньшей мере человек двадцать. Они толкались, улыбались и приглашали меня в дом встретить праздник. Несколько ребятишек пролезли вперед толпы и уставились на меня круглыми, серьезными, совиными глазками, и я, к своему стыду, вспомнила, что должна была принести подарки. И вот явилась с пустыми руками и пустым сердцем, в нем лишь звучало горестное эхо изгнанной любви. Мужчина, которого я приняла за главу семейства, отругал детей, и те исчезли за женскими юбками и длинными темными робами мужчин.
Они не зажигали светильников, ждали нашего прихода, и вот теперь повели нас в комнату. Там горела лишь одна свеча, за которой менора казалась маленьким деревцем. Мы собрались вокруг, взрослые вежливо расшаркивались, пропуская ребятишек вперед, передавая младенцев с рук на руки, пока все не угомонились. Я стояла позади всех, опустив голову, избегая смотреть на Гидеона, а он показывал знаками, что я должна пройти вперед. Зажгли первую свечу, и я вздрогнула, но, видимо, это было движение души, а не тела, потому как никто не обратил на меня внимания, даже Гидеон, не сводивший с меня настойчивого и встревоженного
Загорелись все свечи, менору отнесли в открытый дверной проем, зажгли светильники в главной комнате, и женщины начали выставлять угощение на длинном столе, сверкавшем серебром, бронзой и цветным стеклом. Этих людей я знаю, подумала я, когда пожилая женщина в черном передала мне широкое керамическое блюдо с масляной капустой и велела поставить на стол. С такими же людьми я встречала праздники еще ребенком в Риме. Они жили незаметно, в маленьких простых домишках, где все ценное и красивое было спрятано по коробкам, на случай внезапного переезда. Но стоило зайти в их дома во время праздников пурима, или хануки, или йом-киппур, они буквально расцветали, словно цветы в пустыне после дождя. Старшие дочери и матери меняли скромную поношенную одежду на полосатые шелка и бархат, на головы повязывались шарфы, позвякивавшие крошечными золотыми монетками. На столах вместо деревянной посуды появлялось серебро и стекло, а блюдам придавался цвет и аромат с помощью шафрана и куркумы, благоухающей корицы, мускатного ореха и апельсиновой эссенции. У моего отца, такого благополучного, со знакомствами по всему городу, дом содержался по-иному. Во-первых, он напоминал загородную виллу, по типу тех, что строили гои на одолженные отцом деньги, во-вторых, он стоял на краю еврейского квартала, поэтому когда мы с братьями забирались на самую высокую сливу в нашем саду, то могли заглядывать в окна христианских домов на верхних этажах.
После ужина детей заставили убирать со стола, а Гидеон поднялся и стал нарочито рыскать по своим карманам. Детишки сгрудились вокруг него, а он вытягивал один за другим прекрасно вырезанные и украшенные четырехгранные волчки, севивоны, которых хватило каждому ребенку, причем ни один волчок не повторился дважды.
– Он несколько недель их вырезал, – с гордостью сообщила мне молодая женщина особым хозяйским тоном, заставившим обратить на нее внимание.
На меня она произвела впечатление красавицы, такой же хрупкой и эфемерной, как Доротея Караччоло. Я увидела, что она не носит обручального кольца и наблюдает за Гидеоном, словно подсчитывая, сколько раз он кинет взгляд в ее сторону. Но он был полностью занят раздачей маленьких волчков и объяснением правил игры своим перевозбужденным слушателям, один из которых успел залезть на стол и теперь пытался снять с Гидеона шапочку. Мне показалось, будто я смотрю в волшебный телескоп и вижу будущее. В нем Гидеон, лет через десять или двадцать, превратится в благодушного отца семейства. От этого на душе стало тепло, а потом я пожалела, что вообще сюда пришла, ведь его будущее было моим прошлым, а в прошлое возврата нет.
Я резко поднялась.
– Вам нехорошо? – спросила молодая женщина. А в ее голосе звучала не столько тревога, сколько надежда.
– Пора уходить, – произнесла я, обращаясь к Гидеону. – Если задержусь, то охрана меня не пустит через ворота.
– Об этом не беспокойтесь. Они уже привыкли, что я хожу туда и обратно в самое неподходящее время. – Он заулыбался. – Я объясняю им, что герцогиня вызывает меня поговорить о своем заказе. – За столом нервно засмеялись, я поймала на себе несколько взглядов. Детишки, почувствовав напряжение взрослых, притихли.
– Что ж, – промолвила я, улыбаясь через силу, – это правда, мы часто засиживаемся допоздна. Пожалуй, охрана вам поверит.
– Вы останетесь?
– Нет, здесь меня так хорошо приняли, и угощение было восхитительное, но…
– Я принесу вашу накидку, – предложила молодая женщина, поднимаясь из-за стола.
– Тогда я провожу вас домой, – сказал Гидеон.
– Ты пропустишь кордовца, – предупредил солидный мужчина с окладистой бородой и пейсами.
– Я недолго. Ступайте ко мне в комнату, как обычно, когда он придет. Все готово.
Ночью небо прояснилось, похолодало, луна посеребрила мокрые крыши. Почти все огоньки хануки погасли, на улицах никого не осталось, кроме крадущихся кошек. Все еще пахло жареным гусем и жженым сахаром. Мы с Гидеоном шли вдвоем, слушая, как громко хрустит земля под ногами.
– Кто такой кордовец? – спросила я, чтобы нарушить затянувшееся молчание. – Мне жаль, что вы его не увидите из-за меня.
– Лучше не спрашивайте, – деловито ответил он, и разрыв между нашими мирами расширился, пропустив секреты.
– Это было очень любезно с вашей стороны, Гидеон, но больше не приглашайте меня сюда.
– Вы назвали меня по имени! – торжествующе объявил он. – Не по фамилии. Разумеется, я еще раз вас приглашу. Разве вам не понравилось? Разве угощение не было великолепным? Или вас плохо встретили?
– Хозяева вели себя как положено, когда в их дом на праздник приходит гость, однако они не согрели меня своим теплом. Проявили любопытство, только и всего. Новообращенная при дворе. Дай им волю, так они, наверное, стали бы втыкать в меня булавки, чтобы посмотреть, какого цвета кровь течет в моих жилах.
– Нет, в Торе насчет этого есть запрет.
Гидеон говорил очень серьезно, и я не сразу поняла, что он шутит. Тогда он ущипнул меня за руку, чтобы я рассмеялась. Но смех получился неискренний, и мне захотелось быстрее оказаться у себя в комнате.
– Я тут чужая, вот в чем дело. Я больше не иудейка. – И на всем свете у меня не было другого места, как комната, где пылились старые платья Анджелы и начал выгорать рисунок Леонардо, а письмо Чезаре растрескалось по сгибам на дне моего сундука. Из семьи – только Джироламо, да и тот Борджа. – Я Виоланта, я нарушаю обещания.
– Ты навсегда останешься иудейкой. Даже моя сестра до сих пор иудейка. Мы не просили стать иудеями, нас избрали для этого. Мы ничего Ему не обещали, все обещания Он взял на себя.
Мы миновали ворота и пересекли кафедральную площадь. При виде огромной старой крепости, зависшей надо рвом, я почувствовала, что соскучилась по дому, словно долго отсутствовала где-то. Захотелось вернуться в эти стены, закутаться в их интриги, как в кокон, будто муха, запутавшаяся в паучий шелк.
– Дальше я сама.
– Если вы уверены. Что ж… – Гидеон протянул мне свой факел. – Думаю, мы еще встретимся, когда я приду показать герцогине наброски.
Я сомкнула пальцы на палке факела, но он не сразу ее отпустил, так мы и стояли, касаясь руками, в бессловесной, шутливой битве за свет.
– Не ищите меня, – предупредила я. – Вы ничего обо мне не знаете. Ничего.
– Тем более есть причина встретиться. Я любопытный, монна Виоланта. – Гидеон поклонился и ушел, сунув руки в карманы. Поля его фетровой шляпы отсырели и стали напоминать оборку.
Я пришла в свою комнату и легла в кровать. Огонь давно погас, простыни отсырели, а праздничное угощение лежало в желудке тяжелым комом. Видимо, поэтому я вспомнила о маминой книге рецептов. Она хранилась на дне сундука, вместе с остальными скромными пожитками. Я спрятала ее там по возвращении в Феррару и с тех пор не вынимала. Теперь же зажгла свечку на ночном столике, достала книгу из сундука, снова забралась в кровать и открыла первую страницу.Лия Сарфати , – прочла я надпись, в которой имя было выведено увереннее, чем фамилия. Внизу стояла дата – видимо, в тот день состоялась их свадьба, поскольку через год родился Эли. – В эту книгу я буду записывать все, чему научусь и что узнаю о ведении хорошего еврейского дома и воспитании детей пред очами Нашего Отца. По Его Милости у меня появится дочь, и тогда я передам ей эту книгу в день ее свадьбы, а пока буду молиться, чтобы первыми родились сыновья.
Ниже рукой отца были написаны несколько слов на иврите, которые я восприняла как молитву и благословение дому и семье. Далее содержались рецепты праздничных и повседневных блюд, средства от порезов, синяков и обычной лихорадки, заговоры от чумы и оспы, смеси для чистки серебра и бронзы и склеивания разбитых горшков. Мама записывала очередность дел при подготовке к шабату, когда следовало готовить, убирать, переодевать мальчиков и заплетать мне косы перед закатом в пятницу, чтобы я не растрепалась до окончания шабата. Она дотошно составила списки всех кухонных принадлежностей, чтобы не перепутать, какие из них предназначались для мяса, а какие – для молока.
Первые записи были выполнены аккуратным, убористым почерком, каким она вывела свое новое имя после свадьбы. Но шли годы, семья росла, жизнь в Испании становилась небезопасной для евреев, и почерк изменился, став торопливым и размашистым, строчки кое-где были смазаны, заляпаны кляксами и все больше кривились вниз, словно стремясь к концу. Какое счастье принесло ей рождение дочери, подумала я с острым чувством потери, когда у нее в конце концов появилась та, которой можно было передать накопленную мудрость. Часть записей посвящалась заговорам при родах, снадобьям от родовых мук, трещин сосков и растяжек на животе и была сделана примерно в то время, когда на свет появился Эли. Далее следовали рецепты успокоительных настоев для младенцев, мазей от болей в деснах, когда режутся зубки, советы, как сохранить ручки и ножки ребенка прямыми, а волосики заставить завиваться. Между строк рецептов по приготовлению прикорма, средств от колик, мазей при ветряной оспе и примочек для разбитых коленок прочитывалась наша семейная история, хотя мама ни разу не упомянула ни одного нашего имени, будто ее любовь к нам представляла опасную силу, укротить которую можно было тщательным перечислением ингредиентов и пропорций, методов и доз, так, как духов укрощают заговорами.
Домашние хлопоты моей мамы резко оборвались с рецептом средства из воска для полировки мебели, подсказанным ей, как она отметила, Ясмин Абравейнел в елул [47] 5251 года. За целый год до нашего отъезда из Толедо.
Я медленно пролистывала пустые страницы, пока случайно не наткнулась на еще одну, в самом конце книги, на которой она снова начала вести записи.Заговоры, чтобы вновь зажечь страсть. Взять хорошую восковую свечу и сдобрить ее коричным маслом. Сжечь в пламени свечи лавровый лист, на котором написано имя возлюбленного. Положить с его стороны кровати подушку, набитую клевером и цветками ванили. Оставить одно зернышко от съеденного лимона, посадить его в землю, а когда оно прорастет, отдать растение своему возлюбленному, чтобы он сохранил вашу любовь свежей и сильной. Сделать куклу и зашить в нее обрезки волос или ногтей своей соперницы, завернутые в листья дудника. Таким образом вы изгоните ее из своего дома.
Этот рецепт я получила от сеньоры да Соза, португальской прачки. Наверное, все это чепуха, но что я могу поделать против женщины, обладающей такой сильной магией, что он отправился за ней в Рим? Сегодня утром он опять уехал, сказав, что по срочному делу, но ведь у него в Риме есть клерки. Почему он должен ехать туда сам, когда после последней поездки не прошло и полугода? Вчера ночью произнес ее имя во сне, поэтому сегодня я отправилась к сеньоре да Соза, которая не болтлива, и все ей рассказала. Имя женщины – Мариам.
Я захлопнула книгу, но все равно, что написано – не сотрешь, даже если не станешь читать. Так вот почему отец оставил нас в Испании. И мои светлые волосы и голубые глаза тут ни при чем, хотя с тех пор он извлек из них немалую пользу. Как любой успешный человек, умеющий зарабатывать, отец пользовался тем, что имел, и не сожалел о потерях. Меня вдруг охватило беспокойное ощущение того, что я вовсе не та, кем всегда себя считала, а место, которое я якобы занимала в этом мире, вообще не существовало. До моего сознания дошло, что не я виновата в мамином поспешном отъезде из Толедо, в ее несчастной смерти, а ведь все эти годы на меня давило огромное чувство вины. И вот теперь я могла просто переложить его на плечи Мариам, как перекладывала не раз все, что угодно, от домашней работы до любви к моему семейству.
«Следуй за любовью», – говорила она. Но куда эта самая любовь привела ее или моего отца? Они так и не поженились, даже когда он узнал, что свободен. Я поискала в памяти, но так и не вспомнила ни одного примера, когда бы они выдали, что любят друг друга. Неужели моя мама следовала за любовью, когда увозила меня из Толедо, хотя мы могли бы благополучно остаться и сойти за христиан? Или ее гнало в путь нечто иное? И куда завела любовь Анджелу или бедного израненного Джулио? Пока я размышляла над этими вопросами, наступил рассвет, а я так и не нашла ответов. Тогда я просто закрыла глаза, думая, что нужно поспать часок, но тут начал бить кафедральный колокол, и я вспомнила, что сегодня канун Рождества и мне придется сопровождать донну Лукрецию на утреннюю мессу.
Всю службу, казавшуюся бесконечной, я промучилась головной болью, а еще ныли колени от долгого стояния на мраморном полу часовни. Видимо, я простудилась, хотя скорее всего это была очередная вспышка моей давней болезни, и я решила переговорить с мало что понимающим аптекарем. Фра Рафаэлло не читал проповедь, хвала Господу, его стиль не совсем подходил для таких радостных дат церковного календаря. Главный священник мадонны, гладкий и пухлый, не задержал нас долгими воспоминаниями о неминуемом рождении Христа. В конце службы я попросила разрешения у мадонны отлежаться, но она запретила.