Грезы о любви

Котова Дарья

Эстель невидящим взглядом посмотрела на черно-фиолетовую рану на животе эльфа. Он уже не стонал, а испарина на лбу высохла. Кожа стала бледной и холодной, но душа еще не покинула измученное тело. Она старалась, вкладывала силы… но без толку. Эстель сидела, прислонившись плечом к холодной каменной стене, и что-то тихо говорила умирающему на ее руках эльфу. Она не могла сказать ему, что он умрет, что больше не увидит ясного неба над головой, не услышит шума листвы на ветру, не коснется руки любимой. Она не могла сказать ему, что он еще долго будет умирать, терзаемый болью и предсмертным бредом. Он не слышал ее — был без сознания, — но она все равно не могла сказать. Поэтому она рассказывала ему, какое голубое небо у них над головой, как шумят дубы в соседней роще, как

мягка кожа под пальцами, когда обнимаешь дорого тебе эльфа. Говорила тихо, словно это была сказка. Маленькая сказка для несчастного взрослого, что стал одной из жертв северных чудовищ. Он не был первым, не будет последним.

Тихо потрескивал огоньки свеч, скрипели половицы за дверью, на бледной шее едва заметно билась жилка. На мгновение перед глазами Эстель возник Фельел. Он умер сразу, в сражении, в гарнизон привезли лишь его лишенное души тело, которое предали Лесу. Эстель думала: что если этот эльф, что лежит у нее на руках, тоже чей-то Фельел? Тоже любит и любим. Если бы ее Фельела так привезли в гарнизон, а потом позволили умереть, равнодушно наблюдая за его страданиями?

— Я ничего не могу сделать… ничего… — одними губами прошептала Эстель, глядя в потолок и не замечая, как по ее щекам текут слезы. — Ничего… ничего не могу сделать…

Она ничего не может сделать! Черно-фиолетовый огонь орков пожирает все, он уже выжег внутренности этого несчастного, и лишь на силе его светлой души держится его умирающее тело. Они так слабы против этих дикарей. Так уязвимы.

Эстель убрала с холодного лба раненного пряди волос. Жилка все еще билась на шее. Он умер на рассвете.

Скрипнула дверь — отец бы устроил выговор за такое состояние крепости, — и она вышла за пределы крепости. Прислонившись к каменной стене, здесь стоял Нарель.

— Лорд Миратэ, — она кончиками пальцем коснулась его плеча, — идите спать. Вам нужен покой.

— Мне нужно дождаться Нейлина, — недовольно ответил тот. — И отчитать этих бездельников — от этого скрипа даже мыши умрут.

Она видела, что, несмотря на боевой настрой, он устал. Очень устал. На ногах его держала лишь нескончаемая сила воли и любовь к сыну. Эстель на мгновение прикрыла глаза, вновь вспоминая Фельела.

— Идите спать, я подожду Нейлина… Идите, иначе свалитесь ему на руки. Ему и так тяжело, не хватало еще беспокоиться за вас.

Последний аргумент сработал, и лорд Миратэ шатаясь побрел в крепость. Скрипнула дверь, и Эстель вновь осталась один на один со своими мыслями. Голова была тяжелой, веки закрывались, но разум пронзали тысячи иголок боли. Если бы от кошмаров души существовало лекарство…

Солнце почти полностью поднялось над горизонтом, когда из леса вышел Нейлин. Эстель шагнула ему навстречу и остановилась, разглядев пятна крови на его рубашке. Он тоже замер и хриплым, более низким, чем обычно голосом произнес:

— Это… животного… не… не разумного…

Интонации были все те же неуверенные и мягкие, а взгляд — обеспокоенный, когда он увидел ее платье — тоже все в крови.

Говорить не было сил, и Эстель просто шагнула к нему навстречу, обнимая. Сильные руки легли на ее спину, защищая. Ее ладони коснулись его лопаток, поглаживая и успокаивая. Так они и стояли в лучах восходящего солнца. Уставшие, в крови, измученные душою и телом. И все же счастливые тем, что могли слышать биение сердец друг друга.

* * *

Королевский сад всегда был местом особым. Из всей семьи большего всего бродить по нему любил Лоренс, хотя времени у него на это оставалось очень мало. Сегодня выдался один из тех простых счастливых дней, когда он позволил себе короткую прогулку, а заодно совместил два своих увлечения, не касающихся его обязанностей кронпринца.

Прошли уже те времена, когда Лоренс прятался от Лидэля, чтобы порисовать. Сейчас его уже не задевали слова брата, сколько бы злобы тот в них не вкладывал, и он не боялся разоблачения перед отцом — последний давно выяснил, чем помимо его указаний занимается старший сын. Однако Лоренс все равно стремился укрыться: не по старой привычке, а по трезвому расчету —

для рисования ему нужен был покой. А если на него наткнется Лидэль или Линэль, покой исчезнет быстрее, чем вампир перед рассветом. К счастью, Лес всегда отзывался на его просьбы. В детстве Лоренс не понимал, почему другие эльфы не видят и не чувствуют, что Рассветный Лес не просто их дом и покровитель, но и ближайший друг, живое существо. С ним ведь можно поговорить, попросить о чем-то или наоборот поблагодарить. Когда кронпринц вырос, то узнал, что Лес открывается лишь избранным, и даже в королевской семье редко рождались Зрячие — так называли эльфов, способных общаться с Лесом. Тогда же Лоренс остро испытал два чувства: гордость от осознания своей исключительности и радость из-за того, что он молчал об этом раньше (не по своей воле, просто ему не с кем было поговорить). Ни к чему остальным знать об этом. Зрячие были особенными, и не всегда это приводило к хорошим последствиям. Лоренс считал, что является фигурой и без того приметной, чтобы дополнять ее еще большей ценностью. Он, конечно, был безумно рад такой чести, но прагматизм взял вверх над тщеславием.

Лоренс отошел на достаточное расстояние от дворца и приложил ладонь, а затем и щеку к ближайшему стволу дерева.

«Я скучал по твоей тишине», — подумал он, адресуя свои мысли Лесу.

«А я — по твоему шуму, дитя», — ласково ответил тот и открыл Лоренсу одну из своих тайных троп. Он знал, зачем пришел его Зрячий.

Пройдя меж густых кустов, принц вышел к роще старых больших дубов. Их корни и ветви были настолько толстыми, что по ним можно было спокойно пройти взрослому эльфу. Шальная (редкость для кронпринца) мысль закралась в его голову, но когда он почувствовал толчок в спину и одобрительный смех, то осуществил задумку. Корни поднимались из земли настолько высоко, а ветки опускались настолько низко, что в одном месте пересекались. Лоренс легко, словно по коридорам дворца, прошел с корней на ветви, а по ним, как по тропинке, дальше. Извилистый путь Леса долго вел его, в очередной раз доказывая свою совершенно необычную, волшебную природу. Наконец Лоренс остановился — впереди внизу простиралась водная гладь, — а прямо под ногами переплелись сразу несколько толстых ветвей, образуя что-то похожее на очень большую колыбель. Лоренс хмыкнул и, мысленно поблагодарив Лес, устроился в этом природном ложе. Наслаждаясь теплым ветром, нежно щекочущим лицо, он достал альбом и открыл его. А потом остановился и глубоко задумался. Хотелось изобразить что-то из того, что он наблюдал, но предусмотрительность Лоренса и здесь сыграла свою роль — он не рисковал рисовать тайные уголки Леса, ведь альбом мог попасть в чужие руки. Немного поколебавшись, он легко и быстро изобразил колыбель из листьев и ветвей, а потом начал набрасывать очертания младенца. Только над лицом он задумался: кого рисовать? Неизвестного ребенка? Нет, он так не мог. А кого тогда? Лоренс в своей жизни видел не так уж и много младенцев. На ум сразу приходил Ловэль: кронпринц помнил, каким милым он был, когда родился.

Рука замерла над незаконченным рисунком. Что-то внутри не давало продолжить. Почему-то казалось, что эта колыбель не для младшего братишки. Своей творческой интуиции Лоренс привык доверять, поэтому вновь задумался. Внезапно он вспомнил то время, когда ему только-только исполнилось три весны. Он стоял на стуле у колыбельной и смотрел на двух спящих младенцев. Они были красивыми. Отец сказал, что это его брат с сестрой, и Лоренс в ту же секунду полюбил их всем своим маленьким детским сердечком…

Это было единственное светлое воспоминание о близнецах. Алеста старалась не подпускать старшего брата к ним, а как только Лидэль и Линэль выросли настолько, что научились слушать и говорить, между ними началась настоящая война. Странно, что Лоренс вдруг вспомнил об этом, но, по-видимому, его направил сам Свет. Или Лес, с него станется.

Легкими росчерками Лоренс исправил рисунок, сделав двух младенцев, крепко держащихся друг за друга. Еще минут десять — и их лица стали вполне узнаваемыми. Удивительно, но в детстве они были такими же милыми, как Ловэль…