Гвенделл, лучший ученик

Эмис Блаулихт

– Нет, выбери другого. Мы у бедных не воруем.

– Как Гильдия Воров? – с тихим восторгом уточнил Берт.

– Да, нас Седой научил. Говорил, что если нищего обчистить один раз, ты не сможешь обчистить второй. Невыгодно это, понимаешь?

– Ага. Тогда…

Он снова стал бегать глазами по толпе. Заметил женщину, одетую достаточно прилично – с такой же пестрой чалмой, какая была у хозяйки купален, в платье ядовито-горчичного цвета с красной накидкой. К поясу у нее крепилась небольшая сумочка с заклепкой. Женщина вытягивала шею, чтобы

разглядеть туши над головами других покупателей.

– Вон та, в желтом платье.

– Сойдет, – кивнула Фифа и взяла Носика на руки. – Мы посмотрим.

Гилберт выдохнул и пошел к толпе. Раньше он подрезал только у пьянчуг, которые валялись в отключке или еле соображали. Но Гаф говорил, что с обычными людьми работать надо так же, только аккуратнее – спрятаться за полем обзора, надрезать карман острой заточкой крест-накрест или снизу в углу, представить, что пальцы у тебя веревочные, и вытянуть добычу.

Еще напоминал, что женщины могут быть более чуткими и что “глаза у них на затылке бывают”. Гилберт редко подрезал у них, потому что в тавернах упивались в основном мужчины.

Он приблизился к женщине и встал у нее под боком. Стал притворяться, что так же пытается разглядеть что-нибудь под навесом мясника, а сам снял с пояса заточенный нож-крючок (такими мошкара обычно подсекала кошельки и иногда называла его просто крючком). Берт украдкой глянул на женщину: она все так же всматривалась на прилавок, а потом поворачивалась к подруге и что-то ей говорила, оживленно тыча пальцем на продавца. Гилберт оглянулся по сторонам и увидел, что остальной народ занят тем же. В окружении людей было душно и пахло потом. Сердце у Берта затрепыхалось, а во рту стало кисло.

Рука с ножом приблизилась к сумке. Лезвие легко скользнуло по коже, оставив гладкий полукруг. Надрез открылся, как безгубый черный рот, и показал язык – оттянутый монетами мешочек. Берт затаил дыхание, прижал крючок к ладони мизинцем и безымянным пальцем, а остальными вытащил кошелек и сунул себе под ремень спереди. Он выдохнул и попятился.

Фифа прижимала к себе Носика и смотрела на него с недоброй улыбкой. Берт подошел и показал на кошелек.

– Видала?

– Ладно, ладно, – хихикнула Фифа и перевела взгляд на толпу.

Женщина в желтом платье пощупала сумочку. Ощутила, как она исхудала и полегчала, опустила глаза и стала бешено шлепать по ней ладонью. Ее подруга запричитала, а она бешено завертела головой по сторонам. Обе начали кричать на хаммерфеллике, пихая соседей. Народ недоуменно оглядывался. Фифа спустила Носика и потащила Гилберта прочь.

К палаткам уже неслись два стражника. Обе женщины размахивали руками и ругались, указывая на всех подряд. Тогда стражи стали рыскать по толпе и расспрашивать. Гилберт и Фифа оглядывались на них, когда бежали к арке в свой квартал.

– Покажи, сколько там! – Фифа остановилась в тени дома и протянула руку к кошельку.

Берт достал его и развязал шнурок. Внутри позвякивали монеты, их грани выступали под кожей. Кошелек

казался круглее и тяжелее, чем те, что он подрезал у пьяниц в Корроле. Гилберт раскрыл горловину и заглянул внутрь. Септимы плотно лежали друг к дружке и поблескивали.

– Сто, думаю, точно есть, – он взвесил кошелек на ладони.

– Неплохо, миленький, неплохо. Даже отлично.

– Не называй меня так!

– Потерпи, пока кличку дадут. Покажи ножик.

Берт поднял вторую руку с крючком, прижатым к ладони.

– Он называется крючком. Пацаны иногда называли подрезание “подкрючиванием”.

Фифа взяла заточку и провела пальцем по закругленному, как коготь, лезвию.

– Острый.

– Если будет тупой, не получится разрезать незаметно.

Фифа улыбнулась и посмотрела ему в глаза. Берт застыл, ощутив прилив жара.

– Хочешь, я скажу Красотке, чтобы он назвал тебя Крюком? Или Крючком?

– Лучше Крюком, а то Крючок – для мелюзги.

Фифа усмехнулась, отдала заточку, и они пошли к Гнезду. Над головой хлопало сохнущее на веревках белье.

– Да, ты-то у нас не мелюзга, – говорила она. – Ты, между прочим, самый мелкий среди нас будешь. Правда, до тебя с нами жил восьмилетка. Но у него нашлись родители, потому он и ушел. Он приютский был, а потом предки объявились.

– А где твои родители?

– Не знаю. Меня дядя воспитывал, а потом на охоте пропал. Мы с подругой решили уехать куда угодно, только бы подальше от Валенвуда. Сначала побыли в Сиродиле, а потом добрались сюда. Но вскоре и она потерялась. Красотка говорит, это оборотни всех сжирают. Он сам седой из-за оборотня. Наткнулся на него в лесу и еле ноги унес. А у тебя что не так дома было?

– С отцом поссорился, а мама умерла, когда мне было четыре.

Фифа остановилась и посмотрела на него с наигранной нежностью.

– Так ты у нас тоже почти сиротка?

– Перестань, – нахмурился Берт. – Меня это слово бесит.

– Тебя и “миленький” бесит, и “сиротка” бесит, и фамилия твоя бесит… Что тебя не бесит?

– Ты.

Слово просто вылетело изо рта, Берт даже замер от удивления. И тут уже решил, что это ОН виноват. Фифа молча смотрела на Гилберта с растерянной улыбкой, а потом сказала:

– Дурачок.

И пошла во двор Гнезда. Носик рысцой побежала следом. Берт стоял посреди улицы, словно примерзший к брусчатке. Одна его часть хотела сгореть со стыда, а другая визжала от радости и пылала гордостью.

“Чума бы так и сказал.”

Берт прижал крючок к груди и отправился в дом.

***

Вечером ребята сгрудились на кушетках в зале друг напротив друга. На столе между ними лежал раскрытый мешок, который днем приволок Кислый. Из него брали буханки хлеба, батоны, кексы и черствые булочки. Рядом с мешком выклали разные фрукты и овощи. Стояли пара кувшинчиков с водой. Кто-то даже притащил четыре бутылки пойла. Каждый мог плеснуть себе в железную чашку. Гостиную освещал только горящий камин с трескучими поленьями.