i 166602c1f3223913
Шрифт:
Марек встретил его восклицанием:
– Могилы разверзаются, мертвые восстают из них, и близится день
страшного суда! Швейк, бродяга, неужели ты опять с нами?
– Надеюсь, что у тебя не туман перед глазами, который мешает тебе видеть
меня, – ответил растроганный Швейк. – Постой, я тебя угощу курятинкой, потому что мы заблудились, так как у кадета была неправильная карта.
Курица то немного жестковата.
А когда явился Балоун и с такой мольбой и жадностью
вещевой мешок и развернул портянки.
– На, дружище, поешь, я тебе тоже припас кусочек, курочки, – сказал он.
– Я день и ночь думал о вас, ребята. Ну, а что у вас новенького?
– Мы околачивались повсюду, – ответил вольноопределяющийся, обгладывая
вторую косточку. – Мы побывали и тут, и там, словно должны были опутать
колючей проволокой весь земной шар. А знаешь, Швейк, – как то особенно
серьезно добавил он, – за твою курочку я напишу в истории полка
длиннейшую реляцию о тебе. Марек вытащил из кармана пачку бумаг и начал
декламировать:
– Если ты, читатель, прочтешь в описании боя – будь то даже упомянуто
лишь между прочим, в виде небольшого эпизода! – о «последнем из прислуги
при орудии», то склони скорбно главу свою, запечатлей его имя в своей
памяти и вспоминай его с благоговением. Ибо понятие «последний при
орудии» включает в себе столько душевной силы, столько нервного подъема, столько нечеловеческой выдержки, что всякая попытка подвести эти
качества под ту или иную номенклатуру добродетелей и охарактеризовать
этот подвиг какой нибудь ходячей хвалебной фразой только умалила бы их
истинное величие. Попробуем поближе вникнуть в это положение. Неприятелю
удалось нащупать нашу батарею, и вот через несколько минут он уже
пристрелялся к ней. Он шлет снаряд за снарядом; шрапнель рвется одна
возле другой, и железный град рассыпается во все стороны, неумолимо
разнося в клочья все, что попадается ему на пути. Гудят «чемоданы» и с
оглушительным грохотом ударяются о стальные тела наших орудий, коверкая, ломая и глубоко вбивая их в развороченную землю. Кругом валяются убитые
и раненые; один за другим падают защитники, и только одно орудие еще не
выведено из строя, только один человек остался для его обслуживания. Это
– Иосиф Швейк, запасный рядовой 91 го пехотного полка, бесстрашно
поспешивший гибнущей батарее на помощь. Вражеские снаряды, жадно ища
новой добычи, с воем налетают, разрываются справа, разрываются слева, ложатся то немного впереди, то немного позади, но – о, невероятное
счастье! – не попадают в него. Это
орудии!» И кто среди этого воя и рева, в этом бешеном, смертоносном
вихре, в этом аду, где в каждую долю секунды может наступить смерть, не
лишится рассудка, и чье сердце не перестанет биться, тот является
человеком, которому по праву принадлежит великое, несмотря на свою
краткость, и звучное, как медный колокол, имя «герой»!
– Поэтому «последний человек при орудии» давно уже служит излюбленным
сюжетом великих художников баталистов,^*7 <#t7>* – закончил
вольноопределяющийся Марек. – Этот сюжет нашел свое воплощение в
означенном рядовом Иосифе Швейке, который осуществил таким образом наяву
предание о таком герое. Это он последним стоял у своего орудия, невзирая
на смертельную опасность; это он заряжал, наводил, стрелял, снова
заряжал и так далее. Невозможно было его одолеть, невозможно как для
Смерти, так и для русских… И ныне большая серебряная медаль «за
храбрость» украшает его грудь.
– Это совсем как с канониром Ябуреком, – восторженно отозвался Швейк, –тем самым, который под Кениггрецом стоял у пушечки и то и дело заряжал.
Послушай, вольноопределяющийся, мне кажется, ты начинаешь
заговариваться. Если бы при Кеннггреце этот Клам Галлас не сел в калошу, мы непременно одержали бы победу – такие у нас там были хорошие солдаты!
А ты слышал, что план этого сражения выработал для австрийского
генерального штаба… прусский генеральный штаб? Некий господин капитан.
Геппнер узнал об этом и, когда не мог переплыть Эльбу, застрелился. Но
он написал своей жене, как обстояло дело, и потому его императорское
величество приказал лишить ее пенсии. Тогда она сперва бросилась на
улице на колени перед его лошадьми и простерла к нему руки, чтобы он
допустил ее на аудиенцию, а потом ее отправили в сумасшедший дом, потому
что она хотела облить императора серной кислотой…
– Швейк, придержи язык то, – посоветовал ему Марек. – Ведь ты же не
знаешь, кто тебя слушает.
– А пускай слушает, кому охота! – обиженным тоном возразил Швейк. – Она
хотела обезобразить его величество, чтобы он больше не нравился
Елизавете. А та ведь и так от него сколько раз бегала, пока господин
Лукени не заколол ее в Женеве напильником. Вероятно, он вообще был зол
на красивых женщин… А у русских, знаешь, штыки тоже похожи на
напильники… Ну, а государь то наш еще долго мог бы жить с ней в
ненарушимом супружеском счастьи и согласии.