i 166602c1f3223913
Шрифт:
тебе кость.
– Мне мой брат, который был на итальянском фронте, писал из лазарета, что у них солдаты устраивают себе такие штуки камнями, – раздался чей то
голос из за куста. – Они кладут одну руку на камень, а другой бьют по
ней, тоже камнем. Брат писал, что он таким манером левой рукой отбил
себе все мясо с правой от локтя до самых пальцев, и что у него рука
отсохнет. Да, да, у него характера хватит.
– А чего ради себя калечить? – отозвался
и так ничего не будет. Не стреляйте, что бы с вами ни случилось, –только и всего! Вот я пять месяцев был на фронте, был восемь раз в бою и
не расстрелял ни одного патрона. Не убий, и не убиен будешь, не калечь
других, и сам цел останешься. Над нами – судьба, и судьба – справедлива!
Голос, прозвучавший последним, представлял прекраснейший цвет
человеческой культуры; солдат, которому он принадлежал, был больше, чем
самый знаменитый художник, скульптор, поэт и артист, взятые вместе. Это
был человек, который не хотел убивать и не; имел намерения дать себя убить.
В Швейке возбудило живейшую симпатию то обстоятельство, что солдат не
хотел стрелять; он с удовольствием расспросил бы его поподробнее, но
вернулся поручик Лукаш, после того как к нему снова был прислан
ординарец, и скомандовал:
– Вперед! Равнение на меня!
Шрапнели стали реже, перестрелка стала затихать и цепь двинулась вперед
по лугу, пересекла засеянное поле и стала подыматься по отлогому склону.
И тут она увидела картину только что закончившегося боя: груды русских
трупов. Ни одного австрийского, ибо высшее командование и тут старалось
воздействовать психологически. Пока солдат сам не попадал в передрягу, он должен был во что бы то ни стало представлять себе картину боя в
стиле рыночного лубка: падают одни неприятельские солдаты, а наши
стреляют в них, колют и рубят их, преследуют их по пятам и выходят из
всего этого без единой царапинки, потому что их охраняет целый сонм
ангелов хранителей и за них молится в своем венском дворце престарелый
монарх.
И вот трупы русских солдат валялись по всему склону. Они лежали разутые, на спине, на боку, ничком, как застигла их смерть, и страшный оскал их
зубов в почерневших лицах должен был возбудить отвагу в наступавшей
австрийской армии.
Швейк весь съежился при виде этой потрясающей картины, но затем взглянул
внимательнее и обратился к вольноопределяющемуся Мареку: – Неужели их так и закапывают? Не посыпают даже негашеной известью?
Солдату полагается глубокая могила и сверху негашеная известь – вот, мол, вам, братцы, за ваши труды! По моему, за это дело должно
взяться Пражское бюро похоронных процессий и прислать сюда гробы. Ведь
даже неотесанные доски теплее, чем одна рубашка, в которой их тут
хоронят. А Марек ответил как во сне:
– Хорошо взять либо смоченный брезент, либо густого дерну… А мне, Швейк, этой ночью снилось, будто я поехал домой в отпуск. Мать моя приготовила
вареники, поставила их на стол, и я сел есть. Вдруг приходит наша
дворничиха и говорит: «Барыня, а где же ваш сын?» А меня то за блюдом с
варениками вовсе и не видать. Ну, я вышел, и дворничиха со мной
поздоровалась и спрашивает: «Как же так, молодой барин, вы все еще на
фронте? Все порядочные люди уже либо в России, либо в лазарете. Ведь вам
же, поди, тоже не выстоять?» Швейк, ты веришь в то, что сны бывают
вещие? Я – да! Эта война мне вовсе не по душе, и я наверно стал бы
являться привидением, если бы меня закопали голым и босым. Швейк, не
менее его расстроенный представившейся картиной, вопреки всякой логике
ответил:
– В дерн я, положим, не верю, но с брезентом оно, пожалуй, было бы не
плохо… Так и быть, я тебе намочу брезент то, да сам и сведу тебя на
перевязочный.
Дальше по косогору росла жиденькая березовая рощица. Добравшись до нее, Швейк чуть не вскрикнул от изумления: она была полна солдат. Тут стояли
вперемежку германцы, гонведы, босняки, спешенные драгуны, несколько
команд минометчиков, гусары и пехота с петлицами всех возможных
оттенков. Когда они расположились на отдых рядом с босняками, те
приветствовали их словами:
– Растак вашу душу, скоро идем в атаку, а потом нам выдадут рому. Без
рома нет и атаки.
Спереди доносились непрерывные ружейные залпы и бешеная трескотня
пулеметов; русская артиллерия снова стала обстреливать рощицу шрапнелью.
Но вскоре ее огонь начал ослабевать.
– У них нет снарядов, – шепнул подпоручик Дуб поручику Лукашу, – они
сегодня опять побегут. Мы им поддадим пару.
– Пока что, они еще не бегут, – возразил поручик. – Дело, вероятно, дойдет до штыков. Швейк, – обратился он назад, – не забудь, что ты
ординарец, и держись около меня. А ты, Балоун, смотри, не вздумай удрать
со всеми консервами. Если я буду ранен, ты поедешь со мной в тыл.
У боснийцев оказался прекрасный нюх; не успело солнце склониться к
закату, как за рощицей показались нагруженные бочонками повозки.
Раздавали ром; взвод за взводом подходил со своими флягами к бочонкам, и