Игра Канарейки

Solongoy

Она злилась, брала его на слабо, и он с каким-то сатанинским азартом и удовольствием купился. Понял это он нескоро, уже потом, в который раз прокручивая в голове ту ночь, пытаясь осознать, что же он тогда испытывал.

Он резко перевернул её на спину, сомкнул пальцы на тонкой бледной шее. Она с вызовом посмотрела ему в глаза, оскалилась.

– Ты – психованная сука, – слишком мягко для таких слов сказал Ольгерд.

– Ты тоже, атаман. – Канарейка на мгновение отвела взгляд, а затем обхватила его шею руками и притянула ближе к себе.

–

Я люблю тебя. А ты люби меня.

Подмывало едко поправить, подколоть её. Но сделать это хотелось меньше, чем её. Сердце осело в груди тяжёлым булыжником, выжженные чувства напомнили о себе. Он любил её. Любил столько, сколько мог продержаться, чтобы сердце не пошло трещинами.

У них было мало времени. И за это время им нужно было пройти через всё то, чего их лишили обстоятельства и судьба.

Ольгерд был сломлен. Двигался резко и дёргано. Как-то истерически. Канарейка была такой же. Кусалась, царапалась, но не кричала. Он с остервенением черпал удовольствие, которое много лет казалось ему недоступным. С другими так не получалось. Он думал, так не будет уже никогда.

Много лет он был один, много лет бился в агонии посреди пустыря, кричал о помощи до хрипоты в голосе. И никто его не слышал. Но во всякой глупой истории у сломленного воина должна быть Прекрасная дама, которая вдохновит и найдёт правильные слова. Вот только что делать воину, если он не в силах полюбить свою Прекрасную даму больше, чем на час?

У неё тоже был всего лишь час. Он должен был скоро кончиться, и кончиться навсегда. Это было истиной, единственной правдой во всём происходящем, и она ловила каждое ощущение, пыталась запомнить, каково это. Каково, когда Ольгерд фон Эверек прикусывает кожу на ключице, целует уже распухшие губы или проводит языком по позвонкам. Пыталась запомнить, сохранить это. Чувство, когда её любит атаман. Когда она могла почувствовать себя его Прекрасной дамой, пусть и не больше, чем на час.

Но зато был целый час – наполненный сначала густой и горячей любовью, вздохами и бездумным быстрым шёпотом, потом дыханием – сбившимся, медленно приходящим в норму, а затем – переплетёнными пальцами, наивными и совершенно целомудренными объятиями в блёклом свете гаснущих углей.

И, наверное, если бы кто-то тогда спросил его, он бы сказал – твёрдо и решительно, как подобает атаману – он любит её. И она бы ответила ему теми же словами. Именно в ту ночь, именно тогда. Будто не должно было наступить никакое завтра.

Верилось в то, что они наконец нашли друг друга и больше никогда не потеряют.

Но это был всего лишь обман.

Канарейка проснулась от голода. Она всё так же лежала на кунтуше атамана, укрытая своим плащом. Пахло перцем и сладким табаком.

Эльфка перевернулась на другой бок, лицом к костру. Рядом с ним сидел на земле Ольгерд – растрёпанный, невыспавшийся и будто бы рассеянно-задумчивый. Совсем не такой, каким он держал себя среди «кабанов». Атаман вольной реданской

компании медленно прокручивал над огнём на своей карабеле какую-то жирную ощипанную птицу.

– Доброе утро, – сказал он.

– Это рябчик? Как ты его поймал?

Канарейка закуталась в плащ, подвинулась ближе к огню.

– Подождал, пока подойдёт близко и насадил на саблю. Ничего необычного, – хмыкнул Ольгерд. – Магия.

– У тебя были какие-то сильные чародеи в роду? – с детским интересом спросила Канарейка. Атаман перевернул рябчика прожарившейся стороной вверх.

– Все фон Эвереки немного умели колдовать, хотя ужасно стыдились этого и никогда не учили магии своих детей. Может быть, правда, был когда-то давно могущественный чародей, который всё никак не успокоится у меня в крови.

Эльфка молчала некоторое время, раздумывая над этим. Она сама была далека от магии как ведьмак от степени по литературе в Оксенфуртском университете, и именно поэтому то, что Ольгерд умеет колдовать, даже совсем чуть-чуть, придавало его образу какой-то опасной загадки.

Канарейка любила опасные загадки.

– Полезно на большаке, – протянула она.

Атаман потянулся к вещевому мешку, достал оттуда нож. Надрезал им мясо птицы. Увидел, что оно ещё сыроватое, вернул обратно на огонь.

– Вот сейчас разберусь с этим О’Димом, и поедем с тобой на юг.

– Или на север, – подхватила она.

– Не важно, – отрезал Ольгерд. И сам отчего-то поверил в свою выдумку. – Будем ночевать в корчмах, ты – петь и играть, я, если надо, решать чьи-то проблемы. Нам будут платить за это целые состояния, мы станем богаты как черти.

– И где-нибудь у нас будет дом, – протянула Канарейка. – Только мы с тобой не сможем в нём остаться, потому что психи. Будем стараться уехать как можно дальше от него, но просто будем знать: он у нас есть.

– Иногда будем встречать старых знакомых на тракте, заезжать к твоим чудикам в Новиград или к моим – где они тогда будут.

Они оба грустно улыбнулись этой сказочной неправде, которую только что сочинили. Гигантское «но» мешало всему этому исполниться. И они оба это знали.

Ольгерд снял рябчика с огня, принялся ножом срезать с него самые сочные ломти. Протянул один из них Канарейке. Она села, всё так же завёрнутая в плащ, благодарно кивнула ему.

После сказанных слов не хотелось ничего говорить. Стеклянная иллюзия могла разбиться о правду.

Атаман жалел о том, что не встретил Канарейку лет сорок назад. Жалел её и себя. Но ничего уже было не изменить. Оставалось только не говорить вслух о том, что ей пора уезжать.

Ели молча.

Потом Канарейка встала, принялась одеваться.

Они затушили костёр, собрались и зашагали по берегу Понтара обратно в сторону Новиграда. Солнце обманчиво пекло, но холодный ветер пробирался под одежду, хлестал по лицу.

– Почему ты так рано встал? – спросила Канарейка. Лишь бы что-то спросить. Слышать голос.