Империя проклятых
Шрифт:
Альба все еще билась в объятиях Габриэля, и его большие пальцы теперь погружались в ее тающие глаза. Она вцепилась ему в горло, выгибая спину, и из расширяющихся трещин на ее коже сочился дым. Феба в ужасе смотрела на нас двоих: я сжимала в своих смертельных объятиях Алину, а Габриэль зарывался пальцами в пепельную кожу Альбы. Мы чувствовали страх Алины, слышали ужасный крик Альбы, доносившийся с порывами ветра, а в это время к нам уже тянулась холодная рука Смерти.
– Габриэль?
Голос был тихим. И звучал не у нас в голове, но прорывался сквозь бурю, крики битвы. Он был пронзительным,
– Габриэль? – повторил он.
Мальчишка-грязнокровка, который вел переговоры при дворе Черносерда. Следы гниения на губах и кончиках пальцев, по глазам и лбу размазана полоса свежей крови. Он стоял и смотрел, как мой брат поднимает голову. Хотя зима была в самом разгаре, воздух вокруг нас стал еще холоднее, когда это мертвое существо улыбнулось. И губы Габриэля скривились от ярости, а глаза потемнели, когда он узнал монстра, сидевшего внутри гнилой оболочки.
– Фабьен.
V. Простейшая истина
Жан-Франсуа взглянул на Габриэля, приподняв бровь. Но угодник сидел неподвижно, как статуя, с бутылкой вина в руке, по щеке стекали шрамы, словно две слезы.
– Больше года прошло с тех пор, как я видел его в последний раз, – наконец сказал он. – Но каждый раз, когда я закрываю глаза, я снова вижу его лицо. Сотни ночей прошли с тех пор, как мы с ним разговаривали, но каждую ночь я слышу его голос: «Ты лев, что заигрался в агнца. Вот почему оставлен ты Богом и почему натравил Он меня на тебя».
Его глаза были прикованы к моим, хоть он и бросил взгляд на каждую из дочерей. Вены Альбы почти высохли, плоть ее осыпалась под моими пальцами, как пепел жизни, которую он когда-то разрушил. Алина упала на колени, высосанная до серой бледности. Селин так жадно глотала ее кровь, что она стекала у нее по подбородку.
– О-отец… – шептали они. – Н-н-не дай ему забрать нас…
– Отпустите их, – приказал он.
И тогда я рассмеялся. По-настоящему рассмеялся среди этой бойни, этого безумия, этой бурлящей от вскипающей крови молотилки, которую мы называем войной. Рабы-мечники ринулись на помощь хозяйкам, но Феба встретила их на лестнице и разорвала в клочья. Повсюду люди испускали последние вздохи, взывая к своим матерям, к своим возлюбленным, к Богу, которому на все это наплевать. И я уставился в глаза Фабьену, еще глубже погружая пальцы в горло Альбы, чувствуя, как ее плоть превращается в прах, когда она снова закричала:
– Ты понесешь невообразимую потерю, Габриэль, если не уберешь свою руку. – Вечный король обнажил клыки, и голос его дрожал от ярости. – Несчастный глупец, не ведаешь ты, что творишь.
Он впился в меня глазами, обрушив на меня всю свою мощь, весь груз времени, ярости и ненависти, стоявших за ним, вдавил меня в камень. Но я представил себе лицо моей ненаглядной Пейшенс. Почувствовал, как обхватили меня руки моей Астрид.
– Я знаю, что отнимаю то, что тебе дорого, – выплюнул я, не сводя с него глаз. – Так каково это – терять то, что любишь, ублюдок?
– О том же спрошу тебя я, когда Диор Лашанс ляжет в холодную могилу и всякая надежда на спасение будет потеряна.
Фабьен взглянул на Селин, но губы моей сестры так и были прижаты к горлу Алины. Она продолжала пить, утоляя жажду и отчаянно стеная. Душа древней Железносердки висела на волоске, и в ее взгляде читались и ужас, и неописуемое блаженство, пока моя сестра высасывала. Клянусь, я видел, как в глазах Фабьена заблестели слезы, смешиваясь с ядом на языке.
– Посмотри на это, – прошипел он. – Мерзость. Анафема. Отступники были чумой, Габриэль, движимой безумием, высокомерием и обманом. Никто на этой земле не заслуживает того ада, который мы им подарили. – Затем он покачал головой, и его кровоточащий взгляд снова упал на меня. – Ты застелил себе постель настоящим злом, старый друг.
Я покачал головой, почти потеряв дар речи.
– Как… смеешь ты… говорить мне о зле?
Я снова посмотрел на Альбу, дрожащую в моей хватке. Из ее расплавленных глаз текли черные слезы, а в голосе звучал старый знакомый ужас – она пыталась просить. Умолять. Но дело в том, что я уже видел все это раньше. Этих бесчисленных монстров, уложенных в могилу. Едва ли они были героями, про которых мне рассказывали когда-то. Несмотря на весь блеф и бахвальство, на всю древнюю силу и мощь, в самый последний момент вы все, историк, умоляете, как дети.
Габриэль пристально посмотрел на свою сестру на другом берегу реки.
– И вы умрете как собаки.
– П-пожалуйста, – выдохнуло то, что осталось у меня в руках. – Отец, с-спаси м…
А потом и оно исчезло. Разрушилось. Уничтожилось. Все эти столетия провалились в пустоту и превратились в обугленные останки и пепел. Я видел, как вздрогнул Вечный Король, когда умерла Альба. Дернулся, будто я ударил его. И тогда, поднявшись над останками его дочери, я бросился на него, схватил за горло, впиваясь пальцами в гнилую замерзающую плоть. Когда я стаскивал его со стены, я понял, что этот жалкий порченый и близко не походил на Фабьена – всего лишь марионетка из мяса, на которой тот ездил, чтобы мучить меня. Но тем не менее я молился изо всех сил, чтобы он хотя бы почувствовал боль, когда я заставил вскипеть кровь у него в жилах.
– Ты убил мою жену, – выплюнул я. – Ты зарезал моего ребенка. Ты отнял у меня все, что я любил. И я клянусь всем, кто я есть, и всем, кем когда-либо буду, ты будешь гореть в аду за то, что сделал.
Я плюнул ему в лицо, на языке у меня кипела ненависть.
– Там и увидимся.
Нежить зашипела, и мне показалось, что да, он действительно почувствовал боль: его черная кровь закипела, стекая по моей руке, а глаза наполнились алыми слезами, ослепленные светом моей эгиды. Но Фабьен все равно оставался в этом теле, терпя муки, чтобы в последний раз уколоть меня.