Индульгенция для алхимика

Тарасов Вадим

Свернув за очередной поворот, алхимик едва не столкнулся с низкорослой мужской фигурой, закутанной в изодранный плащ непонятного цвета, и, державшей на руках одетого в какие-то тряпки ребенка, судя по росту, лет четырех-пяти.

– Вина... и хлеба, - пропищала фигура тонким фальцетом.
– Прошу Вас, ради Господа, мой сын умирает от голода...

Таких попрошаек на дороге встречалось множество. Но тут... что-то заставило Шлеймница остановиться. То ли умоляющий голос, полный отчаяния, то ли блеснувшие на солнце стекла очков, то ли внезапно проснувшееся

сострадание... неизвестно. Провизии у Густава почти не осталось. Только полученный в аббатстве Асе дорожный паек: половина круга сыра, квадрига черного хлеба и маленький кусочек копченого сала. В Безансоне, в монастыре святого Павла, получить еду студиозус не рассчитывал. А значит, ближайшее место, где его покормят - это аббатство Монбенуа, до которого топать около сорока миль, два дня, минимум.

Алхимик осмотрел незнакомца. Тот отличался от покойника только тем, что самостоятельно держался на ногах. Волосы на голове вылезли, обтянутый синеватой кожей череп покрыт струпьями; почерневшие глаза ввалились вглубь орбит; нос заострился, из ощеренного рта торчали кривые желтые зубы... запах тоже... аромат ландышей не напоминал. Обтянутые кожей ребра, выглядывающие сквозь прорехи в плаще, почти атрофированные мышцы на руках и ногах, а так же приросший к позвоночнику живот, придавали ему едва ли не полное сходство с известным анатомическим пособием...

Субминистратум протер глаза, откидывая прочь остатки кошмара.

– Да, дом патер. Уже проснулись. Дайте немного времени на сборы... Мы... мы согласны с предложением господина барона...

***

Возвращение приятелей в Эйзенах оказалось хоть и не триумфальным, но гораздо более комфортным, нежели исход из него. Как только они выехали на относительно твердую дорогу, а ноги перестали разъезжаться в грязи, перемешанной повозками и лошадьми, приятелей окликнул возница последнего, пятого фургона, (за которым плелась троица), и, пригласил их рассаживаться внутри.

Эммерик (так звали кучера), молодой, кудрявый, нескладный дылда, растолкал своего уснувшего товарища, обозного повара и провиантера Ханса Две Руки, достал из-под лавки кусок сыра и бурдюк вина, жестом фокусника выудил из котомки пару деревянных кружек, после чего, предложил выпить "за знакомство". Компания была не прочь, особенно, страдавший похмельем Адольфиус. Возница и повар уважительно поцокали языком, глядя, как обезьян расправляется с первой кружкой, накапали себе, выпили, отрезали сыра, и, приступили к беседе.

Основное участие в ней принимал Николас, поскольку Густав, утомленный бессонной ночью и тяжелой дорогой, после второго стакана присоединился к Хансу и лемуру, то есть - задремал, слушая разговор сквозь мягкое облако наплывающего сна. Проныра чесал языком, рассказывая о жизни в Аллендорфе, о своем гешефте, выложил последние Тюрингинские сплетни, услышанные от рыжего Михаэля... а взамен - выспрашивал про владения барона, характер старого алхимика - Наставника, чем кормят на общей кухне, кто из девок самая красивая, а кто - не прочь прогуляться на сеновал...

Студиозус проснулся

от громких возгласов, почти уже в городских воротах. Оказалось, возмущался фамулус, недовольный увеличением таксы посещения метрополии в праздничные дни. Слегка поругавшись со сборщиком, Прош заплатил пфенниг, получил пару жетонов - разрешений и, они, наконец, проехали сквозь башенный коридор.

Улицы Эйзенаха, разукрашенные желто-зелеными цветами Дома ландграфа Тюрингинского оказались почти пустыми. Судя по стоявшему почти над колокольней Солнцу, время близилось к шестой молитве, а значит, утренняя казнь трубадура уже состоялась, и, народ скорее всего, внимал слову пастыря, обличающего светские развлечения и плохих поэтов. Маленькому обозу барона это оказалось только на руку - не пришлось разгонять плетью вставших посередине дороги ленивых горожан; так что до Карлсплац, ближайшей к северным вратам площади, они добрались без проволочек.

Остановились подле хостилиара[59]

церкви святого Николая, хорошо знакомого приятелям по прошлой ночевке. К удивлению, брат - госпиталий[60]

оказался на месте, а не на проповеди. Прыткий фратер тут же определил, кто в компании дорожный распорядитель, а кто - аристократ, и начал обговаривать с молчальником - камергером условия размещения.

К друзьям, стоящим возле повозки, подошел отец Пауль, всю дорогу проведший рядом с бароном, красуясь на злом вороном жеребце французской породы.

– Ну что, господа мерценариусы[61]

? Надеюсь, дорога не измотала?
– обратился к ним патер.

Проныра, в ответ, громко фыркнул. Не обратив на это внимания, милитарий начал объяснять:

– Вам следует знать несколько вещей. Во-первых, как разместитесь, вы и Гуго, э... герр Гуго Майер, - поправился всадник, - наш диспонатор[62]

, вон, с монахом беседует... в общем, отправитесь к церковному нотариусу, скреплять договор с сюзереном.

Густав удивленно вскинул брови:

– Вот как? Господин барон хочет заключить соглашение не только со мной, но и с Орденом? Я ведь всего лишь субдьяк. А если здешний камерленгер[63]

не согласится?

– Согласится, никуда не денется, - успокоил Шлеймница патер.
– А как ты хотел, парень? Не платить колекту[64]

? Или, получить рукоположение и улизнуть? Нет, не выйдет... Кроме того, если ты вдруг по недомыслию что-то взорвешь, будет кому оплатить похороны и причиненные убытки. Да и пошлина с субминистратума обойдется меньше... В общем, этот вопрос решен, - капеллан чуть прищурил свои белесые глаза.

Приятели молчали.

– Хорошо. Второе. В походе подчиняетесь непосредственно мне. Если вдруг понадобиться куда-то отлучиться - непременно сообщайте. Иначе уедем без вас, будете догонять... и получите взыскание. Вы не в монастыре, здесь карцера нет, но не сомневайтесь, епитимья окажется очень строгой. Вплоть до бичевания. Понятно?

Прош и Густав согласно кивнули. Бичевание? Ха! Если бы патер знал, какие в Аллендорфском карцере крысы. Да десяток плетей - за счастье!