Интернат
Шрифт:
Казалось, мальчишек разбирало желание выплеснуть свои страхи друг перед другом, но они привычно боялись: а вдруг услышат? И что они могут? Восстать против взрослых? Как? За кем? Да их порвут, вот и всё.
Глава 18. БОЛЕЗНЬ СЕРАФИМА
Серафим встал у своей кровати лицом к востоку и, не обращая внимания на соседей, принялся креститься и класть поклоны.
– Во даёт! – восхищённо воскликнул Коля Евлаш. – Лупили его, лупили, а ему пофигу: молится себе, и всё тут. Гарюха, ты про это Коту Базилио расскажешь?
Гарюха
– Пусть молится. Тебе-то что? Сам доносить будешь?
Коля подал назад.
– Да не, я чё? Я ничё. Пусть молится. Ты о чём молишься, Кед… Серафим?
– Об Андрюхе он молится, не мешай человеку! – сказал Денис.
Коля Евлаш ретировался.
– А я чё? Я ничё, пусть делает, чё хочет, мне по фуфайке.
Один из мальчишек, Мишка Букашечкин, светловолосый, кареглазый, замкнутый подросток, ни с кем не подружившийся за четыре месяца интернатского мучения, вдруг подал голос:
– Я тоже хочу научиться молится. Серафим, научишь?
– Научу, – обещал Кедринский, не оборачиваясь. – Хоть щас.
Букашечкин думал недолго.
– Давай щас. А чё? Быстрее научишься, быстрее работать начнёт.
Он встал с кровати, подошёл к Серафиму, встал рядом с ним лицом на восток.
– Чё говорить-то?
– Господи…
– Господи…
– Упокой душу усопшего Андрея…
– Упокой душу усопшего Андрея…
– И меня спаси.
– И меня спаси…
– Это точно, – вздохнул Колька Евлаш. – Кто меня ещё спасёт?
– А родители? – напомнил Певунец, сидящий за столом. – За тебя что, некому заступиться больше, только Бог какой-то?
Евлаш даже не повернул головы. Казалось, зимняя темнота за окном занимала его больше, чем вопрос Певунца.
«Что он там видел такого?» – подумал Денис.
Казалось, Колька так и замолчит свой ответ, но он всё же сказал:
– А их у меня, считай, что нету.
– Померли? – с придыханием догадался Щучик.
– Как бы, можно и так сказать, – уклончиво согласился Колька.
– Как – так сказать? – пристал Щучик.
Колька поморщился, но всё же пробормотал неохотно:
– Отец в тюрьме, мать с любовником в другой город уехала, деды померли от пьянства, бабки болеют, одна тоже пьёт. А мать лишили родительских прав. Из-за того же. И за воровство ещё.
– Ясно.
Щучик хмыкнул. А Певунец печально промурлыкал на украинский манер две стихотворные строчки:
– Помэрлы батьку и мати, гдэ ж моя доля типэрь? Некуды боле вставати, скоро ж помру я совсем.
– Певунец, замолкни, – поморщился Гарюха.
Серафим учил Мишку Букашечкина креститься. Денис, подперев подбородок ладонью, наблюдал за ними какое-то время, а потом вдруг встал с ними рядом, внимательно прислушиваясь к наставлениям «попёнка».
– Эй, Enter, ты чего? – изумился Певунец.
– Отвянь, Гарюха, –
Денис глубоко вздохнул и сказал:
– Андрюшка не сам умер.
Пауза.
– Что значит, не сам? – вскинулся Певунец.
– Убили его.
Пауза.
– Зачем убили? – спросил, хмурясь, Гарюха. – Соображаешь, о чём липу строгаешь?
– Соображаю.
И Денис всё рассказал, не глядя на Серафима. Когда закончил, вся спальня молчала долгих три минуты, а потом взорвалась.
– Гады, вот гады!
– Я их сам порешу!
– Сволота поганая! Всё отняли теперь – и жизнь уже!
– Пошли их бить! – выкрикнул Колька Евлаш, и все, кроме Серафима и Миши Букашечкина, над которым любил измываться Кот Базилио – Ренат, завопили «Пошли!! Порвём уродов!!».
Денис тоже вопил: так ему хотелось освободиться от страха. И вот мальчишки гурьбой выкатились в коридор, оставив Серафима и Мишу одних. Букашечкин сказал:
– Думаешь, надо идти?
– Почему надо? – отозвался Серафим.
– Ну… они ж над нами издевались по-всякому… И убивают вон теперь. Чего ж теперь – ждать, когда убьют?
Серафим думал, глядя в чёрный вечер за чистым окном. Повернулся и отправился к двери.
– Идём, Миш. Поможем.
Но мятеж кончился ничем. «Шишаков» в эту пору в интернате не было – домой ускользнули. Главный «убийца» тоже. Фельдшер аналогично, а Велимир Тарасович Фуфайкин – однозначно. Оставшийся на ночное дежурство Хмелюк на истеричный рассказ воспитанников недоверчиво отмахнулся. А воспитатели других групп даже слушать не стали: мол, не наша территория, жалуйтесь своим, если свои убивают.
Потоптались «декабристы» и волей-неволей спать отправились. Решили на понедельник мятеж отложить. Хотя и понимали, что запал выдохнется к этому сроку.
Утром в понедельник двести двадцать девятая спальня поднялась с отвратительным настроением. После туалета оделись, и Гарюха хмуро спросил:
– Ну, что, драться будем?
Ему замедлили ответить, и тут заявился Ренат. Круглое лицо его с узкими чёрными глазками лоснилось от некоего тайного довольства. Ну, вылитый кот, слопавший сосиску с хозяйского стола. Мальчишки переглянулись. Похоже, дело обстряпано, и Кот Базилио получил-таки свою долю.
– А убивать классно, Ренат Абдуллович? – внезапно спросил его Миша Букашечкин.
Лоснящееся выражение мигом слетело с татарского лица Мухаметшина.
– Че-го? – раздельно произнёс он, наливаясь злостью.
Миша повторил вопрос тем же тихим спокойным голосом.
– Ах, ты, шпендик! – прошипел Ренат и подался к нему, чтобы схватить за плечо. – Ты чё говоришь, сволочь?
Миша не сопротивлялся, а только задумчиво сказал:
– А теперь кого будете убивать – меня?
Смуглая кожа Рената пошла пятнами.