Интимная лирика

Евтушенко Евгений Александрович

Из-под сора всемирного рынка,

не умея все это понять,

смотрит ламой затравленной инка —

•человечества скорбная мать.

Ее кривда эпохи согнула,

придавили ее этажи,

и она, как живая скульптура,

правда мира под ворохом лжи.

О витринная белая лама,

ты прижмись к ее впалой груди,

ее высвободи от хлама,

в Сьерра-Бланку ее уведи!

Представитель державы

великой,

молчаливо склоняюсь как сын

перед этим измученным ликом —

скорбным ликом в каньонах морщин.

Ведь забилась внутри одичало,

под лохмотьями еле дыша,

величайшая в мире держава —

человеческая душа.

«Перуаночку, гринго!» — с присвистом

мне кричат, а я молча стою.

Не хочу объяснять я таксистам,

что нашел перуанку мою.

Лима, 1971

Ключ коменданте

Нпши кони идут к деревушке,

где ты был убит,

команданте.

H.h. о политике, пропасть —

и слишком налево,

и слишком направо.

Отпустите поводья, мучачос *,

коням их спокойно отдайте,

может, вывезут кони, —

иначе мы сгинем напрасно.

Скал угрюмые скулы.

В них есть партизанское что-то.

Ветер, словно ваятель,

с тоскою и болью их высек.

Облака тяжелы, неподвижны

над вами, леса и болота,

как усталые мысли

нахмуренных гор боливийских.

Вверх и вверх мы стремимся,

как будто уходим от чьей-то погони

Лучше — к призракам в горы,

чем сжиться с болотною тиной.

Мне диктуют ритм этих строчек

поклацывающие подковы,

спотыкающиеся о камни

на смертельной тропе серпентинной.

Но плохие поводья — нервы.

Я не то что особенно трушу,

но бессмертия трупный запах

ощущаю нервами всеми.

Мучачос — парни.

Вспоминать о тебе, коменданте, —

перевертывает всю душу,

и внутри тишина такая,

что похоже — землетрясенье.

Команданте,

тобой торгуют, набивая цену выше,

но твое дорогое имя

продают задешево слишком.

Не чужими, своими глазами,

команданте,

я

видел в Париже

твой портрет, твой берет со звездою,

на' модерных «горячих штанишках».

Борода твоя, команданте,

на брелоках, на брошках, на блюдцах.

Ты был пламенем чистым при жизни.

В дым тебя превращают, и только.

Но ты пал, команданте, во имя

справедливости, революции —

не затем, чтобы стать рекламой

для коммерции «левого» толка.

Ты пристрелен был в этой школе.

Конь мой замер.

«Где ключ от школы?»

Нелюдимо молчат крестьяне.

В их глазах виноватая тайна.

Дверь на ржавом замке висячем.

В окна глянешь — темно и голо,

и стена бела, словно парус

корабля, где нет капитана.

Дремлет колокол сельский старинный.

Тянет пьяница пиво из банки.

У дверей навоз лошадиный,

как посмертные хризантемы.

76

Повторяю: «Где ключ от школы?

Ключ! Понятно?!» — кричу по-испански.

«Мы не знаем, сеньор, не знаем...»

Не пробьешь крестьян, словно стены.

Где же все-таки ключ от школы,

от души твоей, команданте?

Что ж, пора нам обратно, мучачос.

Облака беременны громом.

Этот ключ — он в руках у тайны,

и попробуйте-ка

достаньте!

Только подлинный ключ — не отмычку!

Ведь ничто не решается взломом.

Понимаю я вас, мучачос, —

столько

в ваших сердцах наболело.

Так и рвутся к винтовке руки,

так и просятся за пулемет.

Если тянут вас вправо, мучачос,

вы — налезо,

но, если налезо,

не левее главной дороги,

ибо пропасть иначе вас ждет.

Твои руки, Че, отрубили

там, на площади

Валье Гранде,

чтобы снять отпечатки пальцев.

(Может, в спешке «пришили» другого.)