Интимная лирика
Шрифт:
остается
лишь луковый суп!»
Его ели в тавернах портовых
и крестьяне,
присев на земле.
Он стекал по усищам Портоса
и по усикам Ришелье.
Наворачивал Генрих Наваррский
из серебряных гентских посуд
этот, правда, не слишком наваристый,
но такой удивительный суп!
Он всегда
был кушаньем первым,
неподвластный годам и векам.
Мужики его ели
и пэры,
но
мужикам!
Над тиарами
и тиранами,
кавалерами на конях,
над красивыми их тирадами
похохатывал
суп
в котлах!
Поправляю ту горькую фразу.
Выношу поправку на суд:
«Остается народ во Франции!
Но, конечно, и...
луковый суп!»
Париж, 1960
Парижские девочки
Какие девочки в Париже,
черт возьми!
И черт —
он с удовольствием их взял бы!
Они так ослепительны,
как залпы
средь фейерверка уличной войны.
Война за то, чтоб, царственно курсируя,
всем телом ощущать, как ты царишь.
Война за то, чтоб самой быть красивою,
за то, чтоб стать «мадемуазель Париж»!
Вон та —
та, с голубыми волосами,
в ковбойских брючках, там на мостовой!
В окно автобуса по пояс вылезаем,
да так, что гид качает головой.
Стиляжек наших платья —
дилетантские.
Тут черт те что!
Тут все наоборот!
И кое-кто из членов делегации,
про «бдительность» забыв, разинул рот.
Покачивая мастерски боками,
они плывут, загадочны,
как Будды,
и, будто бы соломинки в бокалах,
стоят в прозрачных телефонных будках.
Вон та идет —
на голове папаха.
Из-под папахи чуб
лилово-рыж.
Откуда эта?
Кто ее папаша?
Ее папаша — это сам Париж.
Но что это за женщина вон там,
по замершему движется Монмартру?
Всей Франции
она не по карману.
Эй, улицы,
понятно это вам?!
Ты, не считаясь ни чуть-чуть с границами,
идешь Парижем, ставшая судьбой,
с глазами красноярскими гранитными
и шрамом, чуть заметным над губой.
Вся строгая,
идешь средь гама яркого,
и,
тебе я, как Парис,
поднес бы яблоко,
хотя я, к сожаленью, не Парис.
Какие девочки в Париже —
ай-ай-ай!
Какие девочки в Париже —
просто жарко!
Но ты не хмурься на меня
и знай:
ты —
лучшая в Париже
парижанка!
1960
Фоли-Бержер»
В «Фоли-Бержер» не видно парижан.
Забыл театр, как раньше процветал он.
В эпоху джаза может поражать
он лишь туристов и провинциалов.
Как прежде, он девчонками богат.
Но, как-то по-музейному убоги,
они бесстрастно задирают ноги
и, голенькие, делают шпагат.
Тут сохранен классический канкан.
Но он рождает разве лишь участье,
и, говоря по-нашему, все чаще
«Фоли-Бержер» не выполняет план.
Ушли девчонки. Кукольник-старик
на сцену вывел восемь кукол пухленьких
и, вызывая сытый смех у публики,
за ниточки стал грустно дергать их.
И, как и те, живые, одиноки,
как те, изображая шалый взгляд,
они бесстрастно задирали ноги
и, голенькие, делали шпагат.
Потом опять гурьбой девчонки вышли,
но нет, не изменилось ничего,
и мне казалось: ниточку я вижу
и кукольника грустного того.
i960
Булыжники Парижа
Булыжники Парижа,
вас пою!
Вы были —
коммунарское оружие,
когда вздымались улицы орущие
в неравном,
но восторженном бою.
Отчаянно и весело грозя,
увесистою черною метелью
как вы
со свистом
в фонари летели
и вышибали
у дворцов
глаза!
Теперь Париж асфальтом серым залит
и безобидны ровные торцы,
и вставленными заново глазами
глядят
уже музейные дворцы.
Но видел я,
что на какой-то улочке,
где, словно в центре,