Испытание временем
Шрифт:
Мы с Тихоном сидим на пригорке, вспоминаем минувшую ночь. И чувствует каждый по-своему, и мысли у каждого свои…
— Жаль тебе, Тихон, этих людей? — как бы невзначай спрашиваю я и тут же раскаиваюсь, что спросил. Мало мне собственных сомнений, надо еще других смущать. Я дал себе слово не вспоминать, и на вот…
— Людей всегда жалко, — говорит Тихон, и в голосе его слышится грусть. — Особенно за первого сердце болит, парень видный, должно быть работящий. Другого не жалко — жулик…
Выходит,
— С чего мне беспокоиться? — недоумевает Тихон. — Не из корысти я человека убил. Одно дело — для себя, а то для порядка.
— И нет другого пути? Справедливо это и правильно? — допытываюсь я.
— В большом деле не без греха. Нельзя нам врага за спиной оставлять. Пожалеешь, а он сзади прикончит тебя. Революция не шутка — ты меня или я тебя, какое там правильно, неправильно… Взять хотя бы сейчас: нагрянут махновцы — нам несдобровать, тех будет меньше — им конец.
Он некоторое время испытующе смотрит на меня и, словно в назидание, говорит:
— Революцию делать — не пшеницу растить: в год посеял и скосил. Революция раз в сотни лет бывает, и провести ее надо как следует…
Как просто! Ему все ясно: революция! Делать ее надо на славу, потому что бывает она раз в сотни лет.
Отряд прибыл на место и разместился у станции, «броневик» оставлен на запасном пути.
Сейчас пройдет поезд по исправленной дороге. Отряд осмотрит пассажиров, проверит документы и багаж.
Потом пойдут будни: разведать, где враг, судя по всему — недалеко. Хорошо бы уснуть, отоспаться и забыть обо всем.
Раздается гудок паровоза, еще и еще раз, поезд подходит к вокзалу. Красноармейцы занимают места у дверей.
Тихон останавливает смуглую девушку в белой косынке:
— Где документы?
Она не понимает его:
— Кого?
— Ты кто такая?
Руки ее завязывают косынку и затягивают тугой узелок.
— Кто мы?
Она его раздражает.
— Как тебя звать?
— Кого? Нас?
Видали такую тупицу? Зарядила в один голос: «мы» да «нас».
— Не вертись, чертова девка, говори, — трясет ее Тихон за плечо.
С ним шутки плохи.
Теперь она вовсе умолкла, развязывает узел косынки, чтобы сделать такой же другой.
— В кутузке ты у меня заговоришь!
Он берет ее за руку, но девушка не дается, ухватилась за дверь, хоть убейте, она не пойдет.
Я приказываю отправить ее ко мне на квартиру. Я эту упрямицу сам допрошу.
На подножке вагона стоит мой добрый друг детства — Мунька. Он показывает красноармейцу документ и хочет пройти, но я крепко его обнимаю.
— Мунька! Здоров! Тебя ли я вижу? Как ты живешь?
Он в серой шинели, в юфтевых сапогах. Лицо хмуро, немного смущенно.
— Зайдем ко мне, Муня, другим поездом поедешь…
Мы одни в кабинете начальника
— Я много успел, Муня, теперь ты не скажешь, что я фантазер. Мне часто приходит на память твой брат, как он был прав… Где он сейчас? Что такое? Убили?.. В погроме? Мы отомстим за него… Не горюй, Муня, те, кто знал Нухима, его не забудут…
Я снова обнимаю своего друга, треплю по плечу и нежно шепчу:
— Ты настоящий медведь, большой, косолапый. Ты здорово изменился. Как выгляжу я?
Мунька сбрасывает шапку, и вихор стремительно ложится на лоб. И вихор и голубенькие ручейки на виске знакомы мне издавна.
— Ты все такой же, — неласково оглядывает он меня. — Картуз набекрень, волосы за ухом, гребешок и фиксатуар в верхнем карманчике. Рассказывай, что у тебя?
Какой он степенный, лишнего слова не скажет. Холодный, сухой, с ним как-то даже неловко. Откуда эта серьезность на лице — от ранних ли морщин на лбу и вокруг глаз или от бороздок у плотно сомкнутых губ?
— Что тебе сказать? Я начальник отряда. Наш штаб — в Помощной. В Одессе я занимал большие посты: я был помполиткомом пограничной бригады, инструктором горвоенкомата, комиссаром батальона. Неужели ты не слышал обо мне?
Мунька чуть улыбается. Опущенные веки прячут усмешку.
— Не слыхал. Впервые узнаю, что ты в Красной Армии.
— А дома ты в последнее время бывал? — Любопытно узнать, дошла ли молва до родного города.
— Два раза бывал, — загадочно улыбается Мунька.
— И никто ничего обо мне не слышал?
Улыбка выглянула, теперь не скроешь ее. Этот Мунька сущее сокровище.
— Не повезло, — говорит мой друг, — слава о тебе еще туда не дошла.
Он распластывает платочек, вытирает вспотевшие руки, и я узнаю давнюю привычку моего друга. Неловкость исчезла, теперь у нас пойдет на лад.
— Не знают — не надо, — утешаю я себя, — наш город не за горами, придет время — узнают… Хочешь, я покажу тебе моих людей? У меня пулеметчик прекрасный человек, умница дядя. Зовут его Тихон.
Муня не хочет, ему охота послушать, как я живу, — ведь мы давно не видались.
— Я всегда в своих мыслях видел тебя, ты служил мне примером. Что бы я ни делал, я спрашиваю себя: что скажешь ты? Одобришь ли меня? Ты был моей совестью, Муня!
Друг в солдатской шинели нисколько не тронут, он хмурится и прячет руки в карманы.
— Иногда мне хочется совершить исключительный подвиг, сделать нечто такое, что вызвало бы твое одобрение. Ты скажешь, конечно, что такие мысли большевику не к лицу, его долг — быть готовым возможно дороже и красивей отдать свою жизнь. Оставить потомству славную память о себе.