Испытание временем
Шрифт:
Не очень умно, зато откровенно. Так рассуждать способен лишь тот, кто видит мир сквозь замочную скважину.
Я не тороплюсь с ответом, тут без меня пролетариев достаточно. Они за свой класс постоят.
— Что правильно, то правильно, — говорит Симха, — паршивая власть! — Он отворачивается от меня и переводит взгляд на Шейндл. Она его слушательница, к ней обращена его речь. — Ни одной честной души. Босяки, жулики. Обобрать бедняка, лишить его последней копейки ничего им не стоит.
Он стряхивает с манжета приставшую крошку и не кладет больше рук на стол. В такой обстановке мудрено не испачкать себя.
— Мы избавимся
— От вас, Симха, я этого не ждал, — не могу я дальше сдержаться. — Вы, чистокровный пролетарий, повторяете слова глупых женщин. Мне стыдно и больно за вас. Вы сами себя оплевали. Кому вы этими речами доставили удовольствие?
Симха закусывает край бороды и, как козырную карту, выбрасывает на стол свою руку.
— Замкнитесь, товарищ! Не морочьте людей! Таких, как вы, дураков три на свете: один в Киеве под мостом, другой у лошади под хвостом, третий у нас за столом. Кому вы врете, кому втираете очки? Мне, первосортному революционеру? Я буржуям в копейку влетел, они меня не забудут. Вы шлепали языком, как калошей, а я их грабил и душил. Вот где мои доказательства!
На руке у него не хватает двух пальцев, ладонь стянута рубцом изнутри.
— Заводчики платили мне дань, — с нескрываемой гордостью продолжает он. — С Фальцфейна я брал десятку в месяц, с Гена — пятнадцать. Вайнштейна наказал на двадцать, переплетчика Соловьева — на четвертной билет. Я тянул из них соки. Работать я буду на них? Капиталы растить им? Гену я оставил толстый палец без ногтя — сам подложил под пресс. Пустил в ход другой — не признали увечьем. У Фальцфейна я расстался с мизинцем — присудили десятку, спасибо. Душа с них, с грабителей! Деньги шли ко мне ручьем, а я лежал на боку. Учитесь, как с буржуями дело иметь. Теперь с них ничего не возьмешь, ограбили хозяина и рабочего заодно. Прихожу в исполком, говорю: так и так, завод реквизировали, платите по счету. Требую свои кровные денежки. Что, вы думаете, отвечает мне босая команда? Революции можно служить без руки, приходите работать. Слыхали? Иди, Симха, страдать, клади пальцы под пресс. Болячку вам в горло! Нате, разбойники, давитесь!
Он швыряет на стол пачку грязных документов и, гневный, встает. Я тоже встаю, мне здесь нечего делать, я угодил в чужую компанию. Что еще скажет Юзик, за ним слово. Грузчик спокоен, Симха был прав, улыбка его «так себе, просто приклеена».
С волками у меня другой разговор, они попомнят эту встречу.
— Вы не слишком забывайтесь, — бросаю я им, — будьте осторожны, здесь не так далеко до Чека. Не думайте, что наган у меня для проформы. «Паршивая власть»? Вы не стоите ее! Сами вы жулики и босяки! Я презираю вас, Симха-калека! И вас, Шейндл-красотка! Пожалейте себя, свою девичью голову. Вы плохо нас знаете, да и откуда вам знать! Кого вы пугаете веревкой на шее? Пусть мне скажут: «Иди ляг на дорогу, труп твой задержит врага», — и я с восторгом умру. Ведь это честь, и какая! Не всякий из нас ее стоит. Висеть на фонаре, высоко над людьми, развеваться, как знамя, в тылу у врага — весь свет обойти, не найти такой чести. Я не стою ее!..
Жалкие люди, погодите, революция вспомнит о них, с ними еще потолкуют…
В дверях появляется Мозес. На нем косоворотка в заплатах,
— Я за вами, товарищ политком. Начальник штаба обороны у себя. Судьба Круглика в ваших руках…
Он говорит, как на параде, торжественно-громко, пусть знают эти люди, с кем судьба их свела.
Напрасно Мозес старается, моего честолюбия ему не разжечь. Маскарад со звездой и красным бантом не вяжется с рыщущим, лукавым взглядом.
Я все еще у стола, среди недавних друзей, отныне чужих и далеких. У дверей стоит Мозес, тень далекого недоброго прошлого. Что ему надо? Я не верю теперь никому. Довольно с меня, пора взяться за ум! Батальонный комиссар забыл свое высокое звание, раскрыл душу врагам революции.
— Нас ждет автомобиль, товарищ политком…
Мозес догадывается, что я чем-то расстроен, и, озадаченный, умолкает.
Смущение его длится недолго, он вдруг обнимает меня, притворно смеется и, как старого друга, уводит с собой. Я чувствую его сильную руку и покорно следую за ним.
Мы сидим в автомобиле друг против друга, один притворно печальный, другой смущенный и растерянный. Мозес жалобно плачется, рассказывает о Круглике чудесные вещи и бьет себя кулаком в грудь.
— Несчастная мама обливается слезами, рвет на себе волосы и стонет. Она охрипла от плача, искусанные губы распухли, как подушки. Сестра, писаная красавица, почернела, как земля. Она рвет на себе платье, кричит, умоляет: «Дайте мне умереть! Такого брата у меня больше не будет, к чему мне на свете жить!»
Занятый собственными мыслями, я не слушаю Мозеса. Я спрашиваю себя: почему меня так часто обманывают, платят горечью и обидой за добрые чувства? Неужели жизнь не научит меня распознавать людей? В пограничной бригаде надо мной посмеялись: мне виделись родные, милые лица, домашний очаг. «Очаг» оказался белогвардейским гнездом. Судом трибунала командование бригады как врагов революции расстреляли.
Симха, Юзик и Мэня, — сколько их было! Возможно, и Мозес такой. И кто этот Круглик? Я никогда его не видел, ни разу не спросил, в чем его обвиняют.
Мозес навязчиво твердит об одном: Круглик такой, Круглик сякой, он на скрипке играет, у него доброе сердце. Машина назойливо воет, прохожие и проезжие дают ей дорогу. Всем просторно, одному мне тесно, и некуда деться, чужие колени стиснули меня.
Вот и Пироговская улица, здание штаба. Машина бесшумно подходит к подъезду. Я не спешу войти, надо подумать, не поздно еще…
— Позвольте, дорогой мой, взять вас под руку.
Мозес шутит, смеется и цепко тянет меня за собой. Мелькают ступеньки, этаж, второй. Робкий, растерянный, я все еще не знаю, идти ли мне дальше или вернуться. Я мог бы бросить Мозеса и уйти, но я не все еще продумал. Минута-другая — и решение будет готово.
Еще одна ступенька, вот и площадка, за ней штаб. Мне немного осталось додумать, но Мозесу не терпится, и он неожиданно вталкивает меня в открытую дверь.
За столом сидят двое: высокий, со строгим выражением лица и решительными движениями, начальник штаба Краевский, и его секретарь. Он диктует приказы по телефону, разглядывает бумаги и снова звонит. Лицо его, словно задернутое мглой, то прояснится, то померкнет в тумане, и мне трудно решить, красив ли, стар или молод Краевский, сколько ему лет.