Испытание временем
Шрифт:
— Документ устарел, в другой раз арестуем, — предупреждает он другого.
Проверка идет плавно и гладко. Шпетнер разглаживает бумажку, взгляд на человека и на его документ, пауза — и готово решение. Так уверенны движения его рук, столько твердости в сказанном слове, что кажется — ошибка невозможна. «Вы были неправы, несправедливы ко мне, — слышится мне в окрике «взять!», — я не тот, за кого вы меня принимали».
— Больничный рецепт мне не нужен. Где ваш документ? — сердится политработник. — Взять!
Никаких объяснений, он знает, кого миловать и уводить, мольбы и просьбы напрасны.
— Ваш документ! —
— Здоров, Зема, как живешь, друг-приятель? — следует ответ, и вместо документа ему протягивают руку.
Шпетнер тоже узнал друга детства и протягивает ему свою.
— Здравствуй, Ехиил, откуда едешь?
— Из дома. Видал твоих стариков. Все живы, здоровы.
— Спасибо. Где твой документ? Дома оставил? Жаль. Взять!
— Погоди, Зема, ведь мы земляки! — не верит своим ушам Ехиил.
— Взять, — повторяет Шпетнер, — у меня нет земляков.
Он словно дает мне урок, учит охранять революцию, в каждом движении скрытый упрек, молчаливая горечь за прошлое. И мучителен каждый новый пример и безмерно дорог. Взволнованный, я крепко сжимаю револьвер и про себя повторяю: «Извините меня, Шпетнер, я перед вами виноват».
Из памяти встают далекие годы, давно забытые, сглаженные жизнью. Прогнивший частокол на задворках — уголок детских игр. Я мальчиком играл здесь с Гесей. Покорная и тихая, с косичками и бантиком, она моя утеха, рабыня и жена. То, подражая отцу, я сержусь, бранюсь, то сдуру гоню вон. С Гесей все дозволено, она даже не плачет. «Я осчастливил тебя, — кричу я подружке, — ты должна мне ноги мыть и воду пить!» Девочка стоит понурив голову, слушает, безропотная и немая. Кончилась ссора, пора за дело: шить и кроить, петь веселые песенки. Гесе надо заняться хозяйством, спечь пирог из песка, сварить суп из ромашки. «Скорей, жена, обедать пора!» — тороплю я ее. Вдруг Геся краснеет, растаптывает ножками печь, бросает оземь посуду и бьет меня кулачком по лицу: «Это тебе за ноги мыть и за воду пить!»
Какая отвага! Мальчику стыдно и радостно до восторга, до боли. И мучителен каждый новый удар, и безмерно дорог…
Сейчас, когда судьба нас вновь разлучает, пришло время со Шпетнером помириться. Взять его за руку и попросить не сердиться за прошлое. Виноват, что поделаешь, в жизни всякое бывает…
Шпетнер меня опередил, он кладет мне руку на плечо, и мы оба заговариваем одновременно.
— Вы хотели мне что-то сказать? — спрашивает он.
— Говорите вы первый, — уступаю я ему.
— Я хотел вас просить об одном одолжении…
Ночь стоит над вокзалом в суровом молчании — грозным судьей человеческих дел. Она осудит виновных и примирит друзей.
— Уступите мне Малую Виску, отправьтесь в Ново-Украинку вместо меня.
Всего лишь? Как жаль, что услуга столь незначительна.
— У вас в Малой Виске родственники, друзья?
Как и в тот раз, в батальоне, когда я спросил: «Что вас так тянет на фронт?» — он густо краснеет.
— Там более оживленно. Махновские банды рвутся к заводу, к сахарным складам. Попробуем завод отстоять.
Мы отправляемся в штаб. В купе за свечой сидит командарм. Он выслушивает Шпетнера с закрытыми глазами. Переспросит и опустит усталые веки.
Перемещение по службе? Не слишком ли скоро? Его не проведешь, он все знает — Шпетнер куролесит, рвется к фронту, в бой. Что ж, в добрый час.
Командарм хочет спать, он взбивает подушку и между делом говорит:
— Среди арестованных двое бандитов. Они участвовали в елисаветградском погроме… Сознались в убийствах и грабежах… Там были уничтожены три тысячи семей… Григорьев разрешил им грабить и убивать. Этой ночью их расстрелять. До рассвета покончить. Об исполнении донести.
Он снова взбивает подушку и натягивает до подбородка шинель.
— Слушаюсь! — лихо произношу я, и сердце от страха замирает.
«Этой ночью», «до рассвета покончить», — все еще слышится мне приказ. Какая нелегкая задача!
Луна мертвым светом окропила поля и спящий станционный поселок, холодное сияние сверкает, блестит, и в этом мерцании не заметишь рассвета…
Я отправляюсь к осужденным, — нельзя же, не повидав, не выслушав людей, «до рассвета покончить».
Их двое. Один коренастый, с мускулистой шеей и длинными космами волос. Он собирает их за уши, треплет, рассыпает и снова отбрасывает назад. Это были послушные кудри, с ними что-то случилось, они лезут на лоб и закрывают ему свет. Ни убрать их, ни спрятать, каждый волосок упрямо тянется к глазам…
Зовут его Тимохой. У него грубый, отрывистый голос. Он из сил выбивается, чтобы его смягчить, но даже шепот звучит как низкие ноты тромбона. Тревога волнует его крепкие руки, он протягивает их мне, просит покурить и беспрерывно ворошит ими волосы. Рассыплет космы по лбу, соберет, разметет — и снова за то же.
— Гроши оддасте? — тревожно спрашивает Тимоха и ждет напряженно ответа. — Вони мої зароблені… Вы ж власть християньска, хліборобів не забижаете… Га? Шо мы, дурні, розумієм, кличуть — ідемо, а хто знае, куди? Сгубили людей, що правда, то правда, так вони ж не наши, без хреста на шеи… — Не деньги сейчас беспокоят парня, тревожит другое: что будет с ним, какова его участь…
Другой парень — невысокий и юркий, в куцем пиджачишке, с надвинутым на лоб картузом. Пред ним ведро и железная кружка, он пьет много воды, шумно глотает и обливается. На вопросы отвечает неохотно, чуть обернется и еще ниже надвинет картуз. У него достаточно причин прятать глаза, в них вся его жизнь, все мысли и чувства. Глубоко-черные, судорожно-нервные, они пугливы, робки и напористы. Как будто крепкое тело отказалось служить и им, маленьким, слабым, приходится за всех быть в ответе. За прищуренными веками, как паук в паутине, таится пугливая мысль, и нет ей, одинокой, поддержки. Никто не подскажет, как спастись, уйти от возмездия и смерти. Надо бы раскинуть умом, хорошенько обдумать, и на него наседают усталость и жажда.
Вокруг них оживленно, не скажешь, что теплушка — арестантский вагон. Полукругом сидят деревенские парни — загорелые лица, грубые руки, темная шея и пушок на губах. И речи об обычном: о деревне, дворе, пахоте, урожае. Спокойный вопрос, такой же ответ, снова и снова о том же. Нет здесь, в вагоне, ни старших, ни младших, иное дело — за дверью, где на часах стоит караул и ждет меня воля начальника. Она вложит в мои руки оружие и скажет: «До рассвета покончить!» Легко приказать, а как это сделать? Будь у меня на руках веское слово суда, я бы сказал: вот вам, добрые люди, приговор, — и баста, но как без злобы и обиды сказать: «Умри!», какими словами подступиться.?