Испытание временем
Шрифт:
— Что вы хотели? — не отрываясь от своих дел, спрашивает начальник штаба.
Поздно раздумывать, надо начинать.
— Я политический комиссар студенческого батальона. Студенты волнуются, они требуют помилования товарища Круглика.
Мелькание в глазах все еще не прошло. Мне кажется, что начальнику едва ли больше тридцати лет.
— Надо им уступить, — набравшись храбрости, добавляю я.
Ему, пожалуй, не больше двадцати пяти лет. Когда он улыбается, это более чем бесспорно.
— Волнуются, говорите? В чем обвиняют
Какая оплошность, я забыл расспросить Мозеса.
— Не знаю. Говорят, в чем-то очень неважном.
Краевский насупился и молчит. Он не так уже молод, как вначале казалось. Ему, пожалуй, за сорок, если не больше…
— Круглик — мошенник, вымогатель и вор, подделыватель фальшивых документов, — с недоброй усмешкой говорит начальник штаба обороны. — Вы хлопочете, не зная, в чем его обвиняют. Студент Иона Гольдшмит у вас в батальоне?
— Гольдшмит?
Неужели и этот что-нибудь натворил? Какое трудное время!
— Да. У меня…
— Он бросился в море и переплыл через зону к французским судам. Одним эмигрантом стало больше.
Не глядя на меня, он тут же диктует приказ:
— «Студенческий батальон влить в отдельный полк… Комиссара батальона перевести политработником в харьковскую маршевую часть…»
— Можете идти, вы плохой политком!
Мозес скорбной усмешкой встречает меня. Он все подслушал за дверью. Ему жаль политкома, студенты никогда не забудут его.
— Жестокое время, люди без сердца, — говорит он. — Я поеду к бедной маме и сестре. Они ждут не дождутся меня. Спокойной ночи, политком. Домой вы дойдете пешком, тут недалеко.
Я гляжу вслед уходящей машине, стою и думаю об ошибках, о своем легковерии, печальных заблуждениях всей жизни. Их было много, сколько еще впереди…
8
В памяти сохранилась короткая встреча. В полковой канцелярии сидит Мишка Японец, на коленях у него обернутый в тряпку горшок. Он черпает ложкой суп, шумно ест и сопит. Впечатление, что рокочет насосная машина. За спиной стоит его жена, маленькая, широкобедрая женщина с золотыми зубами и массивными серьгами в ушах.
— Не беспокойся, политком, твоим студентам в моем полку будет неплохо. Они пройдут хорошую школу. Мои мальчики выведут их в люди.
Он скребет ложкой по дну горшка и жадно глотает куски мяса и картофеля.
— Для этих буржуйских сынков карманщик не человек. Бедный труженик, который жизнь проводит на каторге, для них — тьфу, негодяй! Немного воспитания, и они запоют по-другому. Я научу их уважать пролетариев. Будь спокоен, они остаются в верных руках.
Студенческий батальон и полк воров Мишки Японца — какое причудливое сочетание!
— Жаль, ты уезжаешь, мне бы такого политработника, как ты. Надоело мне ссориться с моим. Сегодня я ему руку чуть не испортил, связки немного растянул. Даст бог, пройдет.
Он закуривает и благодушно играет с женой, щекочет
— Было время, — говорит он, — когда я думал бросить свое паршивое дело и зажить по-другому. Как ты думаешь, кто испортил мне жизнь? Хаим-безногий. Он рассказал жениху моей сестры, ушному доктору, что я вор. Свадьба расстроилась. «Зачем ты это сделал?» — спросил я его перед смертью. «Это тебе за сплетни!» — отвечает он. Паршивый калека, из-за такой мелочи портят девушке счастье? Мы похоронили его без шума, он при жизни не любил рекламы. Ребята спели ему «Трум, трум, тум, тум, тум, тум» и поставили, как полагается, памятник.
Мишка Японец рассказывает историю своей славы: он вооружал революцию, снабжал оружием подполье, укрывал большевиков…
Еще припоминается:
Обширный двор штаба батальона, студенты прощаются со своим политкомом. Я благодарю их за любовь и внимание, призываю защищать революцию.
Меня грубо обрывают, они выкрикивают дерзости, точно никогда не тянулись предо мной.
— Вы не смеете посылать нас на фронт! Мы обязались нести караульную службу!
— Мы беспартийные! Революционные дела не касаются нас!
— Распустите батальон! Мы требуем свободы!
Они никогда не уважали меня, это было одно лишь притворство.
Харьковская маршевая часть привела меня в штаб армии, оперирующей против бандитов. Здесь встретились, я, разжалованный политком, и мой прежний политработник Шпетнер. После короткого совместного пребывания нам дали по отряду и завтра направляют в районы, захваченные бандами Махно.
Красноармейцы у штабного вагона слушают грустную повесть бородатого пулеметчика с бледным, изможденным лицом. Он томительно тянет, говорит едва слышно, чуть ли не шепчет. Никто не шелохнется, одному Лешке-конюху не сидится. Слыхали, как мямлит? Сил не хватает!
— Громче, Тихон, ничего не слыхать. Пару поддай, чего тянешь!
На Лешку устремлены грозные, встревоженные взгляды.
Нам видится деревня на берегу спокойной реки, за изгородью домик с прогнившей крышей, пустой овин и амбар без дверей. В горнице под образами сидят два брата. На одном слинявшая гимнастерка и красный бант на груди, на другом — френч и гетры.
— Сил нет, Тиша, отлежаться бы мне, голод доконал, — жалуется старший брат — Андрей.
— А потом что? — спрашивает младший, Тихон.
— Поеду к своим. Кому присягнул, тому и служить.
— К кадетам?
— Кто куда. И ты слово держишь, к красным идешь.
— Одно дело — к своим, другое — к чужим.
В бедной хатенке страдают два брата, один — от жажды и голода, другой — от горя и тоски.
— Что, Андрей, передумал? — снова и снова спрашивает Тихон.
Губы больного пересохли от жажды, — третий день его морят без пищи, второй день не дают воды.
— Кому присягал, за того и умру.
— Решай, Андрюша, скорей. Мне завтра в часть ворочаться.