Испытание временем
Шрифт:
— Ну, ну, продолжай, — великодушно соглашается он, — красивей, говоришь, отдать свою жизнь?
Просто и искренне звучит голос Муни, как не раскрыть ему свою душу.
— Мысли о подвиге, — продолжаю я, — не меня одного беспокоят. Является ко мне красноармеец, немолодой, неглупый, и говорит: «У меня созрел план покончить с войной и добиться победы. Эти мелкие стычки, драки с бандитами к успеху не приведут. Мы их, они нас — это не выход. Нужно врагу свернуть шею, лишить его руководства». И вот как этот план видится ему. Он под видом крестьянина
Муня усмехается странной усмешкой.
— Такого фантазера мы встречали у себя. Он, как и ты, любил революцию, и мы все-таки предали его трибуналу. Ему вверили полвагона белья и ботинок — последнее, что было у нас. Мы ждали подкреплений и держали обмундирование для раздетых бойцов. Отряды пришли, а в вагоне ничего не оказалось. Он роздал запасы проходящим частям, пожалел командиров в рваных штиблетах, красноармейцев в сгнившем белье — как им не дать? Жаль было парня, уж больно хороший, пришлось…
Муня все еще не садится, ходит взад и вперед. На лице у него ничего не прочтешь, не то ему скучно, не то он размышляет…
— Когда будет поезд? Как бы мне не опоздать. Отпуск у меня на семь суток…
— А ты кем теперь? — спрашиваю я его.
— Я следователь армейского трибунала.
Так вот почему он так строг и суров. Следователь армейского трибунала!
— Мне очень жаль тебя, — неласковым тоном говорит Муня, — ты такой же фантазер, как и был. Я думал, революция отрезвит тебя.
Ей-богу, он шутит, кто ему поверит?
— Тебе не стыдно смеяться? — нежно укоряю я его. — Какой я фантазер? Я ощущаю революцию как светлый праздник на земле.
Муня упрямо шагает взад и вперед. Он разглядывает карту железнодорожных сообщений, трогает телефон и медные пуговицы на своей шинели.
— Светлый праздник на земле, — с недоброй усмешкой повторяет Муня, — это верно, но только праздник для тебя. И революция, и социализм, и советская власть — все это уготовлено для твоего удовольствия, для тебя одного…
Какие обидные слова и каким оскорбительным тоном! С каждой встречей его не узнать…
— Я, Мунечка, провел ужасную ночь, мы расстреливали опасных бандитов. День был тоже нелегкий. Не говори так со мной.
Холодный и сумрачный Муня нисколько не тронут мольбой. Он продолжает спокойно, точно не свои, а чужие слова повторяет:
— Ты герой другой революции, не нашей, такие, как ты, действительно кончают на фонарном столбе.
Меня этим не напугаешь: храбрая смерть равносильна победе. Она ввергает в ужас врага и объединяет
— Не спорю, — охотно уступает Муня, — но надо при этом видеть и цель. Не себя одного, а весь истекающий кровью народ… Все поле сражения… На таких кирпичах, как ты, фундамента социализма не построишь.
Жестокий друг в серой шинели так и не нашел для меня доброго слова.
— Пора взяться за ум, — продолжает Муня, — не фантазируй, не мечтай, не выдумывай! Не воображай себя сильным, огляди себя лучше: ты слабый, худосочный паренек! Надолго ли хватит тебя? Страдания не пряники, от них устаешь.
Это уже слишком. Он не смеет говорить так с командиром, безнаказанно оскорблять меня!
— Легче, Муня, осторожно! Думай больше над своими словами! Кем бы я ни был, никто не скажет, что я чужими идеями промышляю. Это ты повторяешь слова несчастного Нухима. Они легко тебе достались. Ты пачками мог их собирать. Я каждую истину горбом добывал. Платил за нее нуждой и слезами. Ты бездушный человек, убеждения сидят у тебя в голове и до твоего сердца не доходят. Нам не о чем спорить, поезд подходит, можешь уезжать!
Мы расстались врагами. Навсегда.
Трудный день подходил к концу. Я обхожу красноармейские квартиры, с каждым побеседую, расспрошу, дам совет. Так ведет себя Шпетнер, так буду поступать и я.
Тихон что-то пишет. Лешка жалуется, что ему пайка не хватает, и просит отпускать больше хлеба. Он может и от врача принести записку. Хорошо, он получит хлеба вдоволь сейчас.
— Что ты делаешь, Тихон? — спрашиваю я.
Тихон смущенно прикрывает бумагу.
— Не стоящее это дело, товарищ командир. От скуки, можно сказать…
Шпетнер не упустил бы случая завести разговор. Ему все покажи, расскажи, как и почему, и обязательно подробно.
— Не стоящее, говоришь? Может быть, и я в компанию пристану?
— Да вот, чтоб мысли зря не растекались, я записываю их. Выходят стишки. Меня ежели разберет после такого дня, как сегодня, одно спасение — писать, на этом только и успокоюсь. Дурость, конечно. У каждого свое…
Я иду к себе на квартиру, голова полна мыслями о Шпетнере, о Тихоне, о Муньке, все запомнилось, ничего не упущено. Забыты только: девушка со смуглым лицом и косынка с тугим узелком.
Я застаю ее у себя. Девушку охраняет дежурный.
Я отпускаю красноармейца и спрашиваю ее:
— Как тебя зовут?
Руки ее быстро завязывают косынку и затягивают тугой узелок.
— Кого? Нас?
— Да, да, тебя.
Она испуганно оглядывается и почти шепотом отвечает:
— Маруся.
Маруся? Очень милое, хорошее имя, откуда она?
— Кто? Мы?
— Конечно, ты.
Девушка задумывается и ничего не отвечает.
Я хочу ее усадить и отскакиваю, словно ужаленный, — она больно укусила меня.