Истина
Шрифт:
Старик уже знал, чем сказка кончится, догадывался: принц женится на девушке, что подошла к нему на берегу, когда он лежал без сознания. Сиреночка же превратится в морскую пену. Так оно и вышло, только не совсем так. Сиреночка стала ждать утра, чтобы с восходом солнца умереть, и тут увидела на поверхности воды сестер с бабушкой. Их волосы не развевались на ветру. Они отдали их колдунье, чтобы спасти Сиреночку. Колдунья дала им волшебный кинжал. Сиреночка должна была до восхода солнца убить им принца: тогда она опять становилась царевной. Уже занималась заря. «… Кинув влюбленный печальный взгляд на принца, морская царевна бросилась в море и превратилась в пену».
Легкая смерть. Старик тоже хотел бы вот так превратиться в пену, уснуть – и не мучиться и других не мучить. А ведь бывает, что ноги откажут, парализует… Татьяна Петровна, к примеру, – старик хорошо ее знал – два года лежала с инсультом. Ни встать, ни в туалет не сходить. Все хотела она на себя руки наложить. В позапрошлом году отмучилась, бедная.
Морская
Спешилов
– … Имеются нарекания в адрес сварщиков, – проводил разнарядку Ветров Антон Григорьевич. – Плохое качество шва.
– Электроды плохие, – заметил Синцов.
– А как раньше варили?! – хотел бы знать Спешилов Валентин Афанасьевич. – Электродов по нержавейке не хватало. Резали из нержавейки на ножницах полосы, мазали их жидким стеклом и неплохо варили. А сейчас – электроды плохие! Руки у вас плохие, оборвать их надо!
Никто со Спешиловым спорить не стал: бесполезно, у него раньше все было лучше. Такой человек.
Спешилов был ветеран труда, на судоремонтном заводе работал давно; норма выработки была самая высокая в смене – 180-190 процентов. Опытный сварщик. Роста Спешилов был чуть выше среднего, крепкого телосложения. Раньше Спешилов в работе, во всем – был первым. Раньше, если человек хорошо работал, ему многое прощалось – опоздания, даже прогулы… А работать Спешилов умел. Было уважение, почет. И вдруг разом, как отрезало – работа стала не нужна, Спешилов оказался не у дел. Теперь не надо было стараться, 120-130 процентов в смену – и передовик. Спешилов выполнял сменное задание на 180-190 процентов и уже не поощрялся, был нарушителем трудовой дисциплины, выпивал на работе. Он и раньше выпивал – и ничего. Спешилов ругался с мастером, брюзжал. Вздумали со мной тягаться, говорил он. Вам никогда меня в работе не догнать. Молоко на губах не обсохло. Я с 14 лет работаю. А как раньше работали? Сутками. Тебе уважение и ценили. А сейчас? Кто не работает, болтает – тот и передовик. Ветров не раз отстранял Спешилова от работы: тот приходил на работу с глубокого похмелья. «Рассчитаюсь, рассчитаюсь», – грозился Спешилов. Он прекрасно понимал, что сразу трудно будет найти замену – такого специалиста. На судоремонтном заводе он работал давно, хорошо знал работу, новому человеку надо было оглядеться, требовалось время. Спешилов становился невыносимым: ко всем придирался, вел себя вызывающе, все рассчитывался. И рассчитался. На новом месте Спешилов неделю не проработал – запил. Он любил, чтобы много было работы, а на новом месте, в ХРУ, он полсмены сидел: то инструмента не было, то еще что-нибудь. Не мог он так работать и ушел из ХРУ. Он нигде не работал, пил. Потом Спешилов лечился. Полгода провел в диспансере, где работал слесарем. Была даже благодарность за хорошую работу. После лечения Спешилов опять устроился на судоремонтный завод, где работал до ХРУ. Он лучше не стал, все так же ругался, выпивал. В работе он не сдавал, высокой была норма выработки. По-другому он работать не мог. «Ты был бы передовиком, если бы не твой дурной характер», – говорил Ветров. «Какой уж есть», – отвечал Спешилов. Раньше он был председателем цехового комитета…
Разнарядка закончилась.
– Ну что, пойдем работать! Зарабатывать на жизнь, – похоже, иронизировал Спешилов.
Работать он умел, в этом никто в цехе не сомневался. Работы было немного, на час, Спешилов не торопился, берег ее. Когда много было работы, Спешилов полтора-два часа сидел в сварочной кабине, варил, упивался работой. Потом был заслуженный перекур. Через 9 лет на пенсию: 9 лет – и много, и мало. Здоровья уже не было. Вчера Спешилов просил Лагутина смотать шланги с резака, не мог разогнуться, радикулит.
Спешилов как чувствовал, что сварки больше не будет.
– Опять резак! – сильно хлопнув дверью, вышел Спешилов от мастера; вот уже и нервы сдавали.
За резак шел тариф, за сварку – сдельщина. Конечно, выгоднее было варить. Но не из-за денег вспылил Спешилов, просто сварка, потом резак – как марионетка. Не любил Спешилов так, да и с утра не заладилось… Кто-то работал, кто-то сидел и премию получал. – Под крышей дома твоего, под крышей дома твоего, – запел Спешилов не от хорошей жизни.
Работа была не сложная – вырезать шесть фланцев из листового металла 30 миллиметров. На улице была специальная площадка для резки металла. Было душно, перед дождем, грозой. Спешилов больше не пел. «Зачем спешишь? Кому это надо?!» – спрашивал он себя и не находил ответа. С женой Спешилов не жил. Дети взрослые. Одевался Спешилов просто, без излишеств. За всю жизнь он два раза повязывал галстук, не больше. Зимнее пальто он носил вот уже шестой год, еще крепкое. Спешилов, наверное,
«Застрелял» резак. Кончился кислород. Спешилов с трудом разогнул мокрую, онемевшую спину, отсоединил редуктор от баллона и покатил тележку в кислородную менять баллон. «Не спеши. Куда спешишь?» – наказывал себе Спешилов. Он обернулся на фланцы, сделано было немало.
Спать!
Суббота. 6:30. Еще не вечер. Он стоял у окна, ждал дочь – не так дочь, как Оксанку, внучку. Большая уже девочка, через год в школу, мать отдавала ее в 7 лет – успеется, еще насидится за партой. Оксанка уже считала до 100, до 20 по пальцам; складывала буквы в слова; писала печатными буквами: «петух», «слон», «мама». Отца не было, дочь была мать-одиночка.
От матери Оксанка унаследовала если только глаза, а так все отца. На улице бежит, раскинув ручонки, точно крылья: деда! Ух ты, моя баловница! Красавица ты моя.
«Я красивая?» – спрашивала Оксанка. Красивая, красивая, только вот без передних зубов. Влюбился? Влюбился, влюбился… Скоро в школу, но Оксанка совсем не хотела заниматься, все играла бы. Надо трудиться, ничего просто так в жизни не дается. Всего надо добиваться, надо заниматься, учиться читать, скоро в школу. Оксана, глупышка, все играла бы.
Из дома напротив вышла девочка в красных кроссовках – как Оксанка, только ростом выше. Еще девочка прошла лет десяти. 7:15. Он все еще стоял у окна, но уже не ждал дочь. Одна Оксанка не могла прийти, мала еще. В среду, на прошлой неделе, дочь пошла в больницу, привела тебя ко мне, наказала, чтобы слушалась деда. Я достал из шкафа букварь, чтобы позаниматься, скоро в школу. Вот тут-то все и началось, ты забегала. Тебе надо было играть, я пошел у тебя на поводу. И мы играли, вернее ты играла, я только подыгрывал. Ты заставляла меня все спать. Я был в твоем представлении ребенком. Ты – взрослая. Ты поменялись с тобой ролями, настоящая жизнь тоже в некотором роде игра. «Спать! Спать!» – укладывала ты меня на диване. Я капризничал. А хотел бы я взаправду играть в машинки, быть одних лет с Оксанкой? Наверное, нет. Это опять наступать на те же грабли, все сначала. Нет! Нет! Жизнь, наверное, тем и хороша, что дается один раз. «Спать! Спать!» Я подглядывал, мне было интересно: ты стояла рядом, стерегла мой сон. Какая наивность, непосредственность! Сколько игры. Глупышка! Потом я открыл глаза, якобы проснулся. Проснулся – значит, надо вставать, выспался. Я встал, походил, попрыгал по комнате. Потом ты меня опять укладывала спать. Казалось, этому не будет конца. Я спал, вставал, снова спал… Мне уже это порядком надоело, я уже больше не капризничал, лежал с открытыми глазами и думал о своем, взрослом, завтра мне идти в автосервис, забирать машину, потом еще к сестре надо сходить… Я не мог уже больше: вставать, ложиться, сколько можно. «Давай, Оксанка, я тебе лучше почитаю», – предложил я. Ты сидела со мной рядом на диване, и тебе было совсем неинтересно, и слушала ты вполуха, тебе надо было играть, и ты придумала прятаться. Я маленьким не любил прятки, и вот взрослым опять прятаться. Да и прятаться-то было негде – комната да кухня. Ты все равно пряталась. Я считал: раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, кто не спрятался, я не виноват. Ты залезала под кровать, шкаф… Я нарочно долго тебя искал, сокрушался: «Оксанка, где ты?! Ау! Мама придет, что я ей скажу? Оксанка, где ты?» И ты отзывалась. «А, вот ты где». Потом настала моя очередь прятаться. Я встал за дверью в ванной, под кровать я, конечно, не полез. Ты меня не сразу нашла. Больше я не прятался. Неинтересно мне было. Говорят, старый что малый, только вот не получалось у меня – может, потому что я не совсем еще состарился. Я сел за стол: «Сейчас я нарисую чего-нибудь», – хотел я тебя заинтересовать, чтобы больше не играть. «Какую-нибудь каляку-баляку. Ты дом можешь нарисовать? А дерево? Давай, кто лучше нарисует дом… С трубой, чтобы дым шел». Дом ты рисовать не захотела, стала рисовать девочку – не девочку, женщину, рот большой, руки-обрубки, платье до пят… Художник из тебя был плохой, ты сама это скоро поняла и не стала больше рисовать. Я не знал, чем тебя еще занять, хотя так ли это важно, можно просто сидеть. «Давай, Оксана, я тебя покатаю, – вдруг нашелся я, – буду твоей лошадкой». Это был выход из положения, но не лучший. Я встал на четвереньки. Ты села мне на спину: «Но, но!» Я заржал, как-то само собой получилось, вырвалось. Я даже временами вставал на дыбы. Хорошо нас никто не видел. Скоро я опять устал, не так устал, как надоело. Наверное, я был взрослый до кончиков волос, и ничего изменить нельзя. Какой уж есть, прошу любить и жаловать. И вообще человек – величина постоянная, изменению не подвержен. А воспитание – пропаганда, не больше, гены берут свое, все запрограммировано природой. Я лег на диван, ты стала укрывать меня плетом, ставить уколы, чтобы я не болел. Приятно, когда за тобой ухаживают, заботятся. Кому-то нужен. Так и лежал бы себе, лежал. Звонок. Наконец-то. «Давай, Оксана, скорее, скорее», – торопилась дочь. Я помогал тебе одеваться. На следующий день ты призналась: «Здорово мы с тобой, дед, поиграли». Тебе понравилось – и мне тоже. Конечно, не все у меня получалось, плохой я, наверное, дед, но я исправлюсь, буду стараться. Как я без тебя, да и я тебе – не чужой.