Иван Саввич Никитин
Шрифт:
Где жница-мать в широком поле, На ветре, в нестерпимый зной, Забыв усталость
поневоле, . Малютку кормит под копной.
Как далеки эти «прозаические», пахнущие нуждой строг ки от благоухающих
метафорами строф, рожденных исключительно «для звуков сладких и молитв». Нет, не
послушался Никитин совета Аполлона Майкова примкнуть «к царству, которое не от
мира сего», но вот другое его наставление: «...не предавайтесь романтизму, но
выработайте из себя благородного
воспринял искренне и все свои недолгие творческие годы старался его выполнить. В
нем всегда была эта гармония художника и личности. Один из авторов «Истории
русской литературы XIX в.» (1909 г.) верно подчеркнул: «...строгое соответствие между
высоконравственною жизнью Никитина и его задушевною лирикою обеспечивает за
поэтом весьма долгую, если не вечную, память в благодарном потомстве». Прекрасный
урок настоящим и будущим стихотворцам!
Мучительные раздумья Никитина о путях избавления крестьянства от помещичьей
кабалы привели его к топору:
Падает презренное тиранство, И цепи с пахарей спадут, И ты, изнеженное барство,
Возьмешься нехотя за труд.
Мужик — теперь твоя опора, Твой вол — и больше ничего — Со славой выйдет из
позора, И вновь не купишь ты его. Уж всходит солнце земледельца!. Забитый, он на
месть не скор; Но знай: на своего владельца Давно уж точит он топор...
(«Падет презренное тиранство...»)
В наследии поэта эти бунтарские строки не являются неожиданными, они
подспудно созревали в его «Мщении» и в других ранних произведениях. Уже в одном
из вариантов стихотворения «Светит месяц в окна...», названного литературоведом Б.
Л. Модзалевским «прекрасной пьесой», содержалось грозное предвещение:
Долго ли томиться? Слез в очах не реки. — Грянь ты, горе, громом, Упокой навеки!
От* скорбной мызди о мужицкой безысходности до призыва к топору исторически
пролегло не так уж много времени — каких-нибудь лять-шесть лет. Никитин трезво
смотрел на покорную «крещеную собствейность», на «наш бедный труженик-народ»:
«В печальной доле хлебу рад, Ты мимо каменных палат Идешь на труд с тупою думой,
Полуодет, полуобут, Нуждой безжалостно согнут. .» И хотя.гражданское созревание
поэта росло быстро, чему в немалой степени способствовала сама накалявшаяся
общественная атмосфера накануне 1861 г., он видел, как рано еще пахарю ДО
осознания своей силы:
Все суета!., махнем рукою.. Нас чернь не слушает, молчит Упрямо ходит за сохою И
недоверчиво глядит.
(«Теперь мы вышли на дороги..,»)
Но поэт уже отлично понимал, что «Русь болеет»,
социальный диагноз этой болезни:
Нет в тебе добра и мира, Царство скорби и цепей, Царство взяток и мундира,
Царство палок и плетей.
(«Тяжкий крест несем мы, братья..:»)
Эти стихи, как и «Постыдно гибнет наше время!..», появились в печати спустя
почти полвека после смерти Никитина (хранились в архиве потомков Н. И. Второва) и
произвели переворот в осмыслении гражданской направленности его поэзии, истоков
ее рождения, В этих бесцензурных произведениях были замечены рылеевские
тираноборческие.мотивы. Так, в «Исповеди Наливайко» К. Ф. Рылеева читаем:
72
Еще от самой колыбели К свободе стра,сть зажглась во мне; Мне мать и сестры
песни пели О незабвенной старине.
Автор стихотворения «Постыдно гибнет наше время!..» до-своему
переосмысливает эти строки, превращая их в вызов раболепствующим современникам:
Не мстить нас матери учили За цепи сильным палачам — Увы) бессмысленно
водили За палачей молиться в храм!
Про жизнь свободную не пели Нам сестры... чет! под'гнетом зла Мысль о сврбоде с
колыбели Для них неведомой была!
Подобные сравнительные параллели можно продолжить Есть и иные версии.
Например, современный исследователь Юрий Прокушев в том же стихотворении
усматривает идей но-художественное созвучие с лермонтовским «Печально я yen1ляжу
на наше поколенье...». Вернее говорить о комплексной внутренней связи никитинских
антикрепостнических произведений с близкими ему по мироощущению сочинениями
Пушкина, Рылеева, Лермонтова.
Все отмеченные здесь и многие другие стихотворения Никитина прошли цензуру, а
многие его смелые замыслы погибли уже в колыбели поэтической фантазии. Однажды
он с горькой иронией признался: «Ах, если бы я дал волю своему перу, клянусь Богом,
огонь брызнул бы из этих строк!., но., довольно, почтеннейший Иван Саввич,
довольно! — слу-шаю-с!» В письмах Никитина к друзьям нередки оглядки на цензуру,
возмущение ее бесчинством, беспокойство по поводу прохождения стихотворений
через казенные чистилища.
Впервые цензурное пугало появилось перед Никитиным— возможно, и неведомо
для него— в 1854 г., уже в самом начале литературного поприща. Тогда министр на-
родного просвещения А. С. Норов выразил «неудовольствие» одному из надзирателей
по поводу появления в журнале «Москвитянин» стихотворения «Певцу».
Увечью подверглись обличительные строфы о положении русского крестьянина,