«Ивановский миф» и литература

Таганов Леонид Николаевич

Зрелище было забавно абсурдистское. Особенно после просмотра. Растерянность. Вытянутые напряженные лица. На них читалось примерно следующее: «Неужели из-за этой галиматьи стоило собираться всем городом… Ну, если бы там какой-нибудь выпад против советской власти… Или „клубничка“ какая-нибудь…»

В повесть А. Малышева «Свеча на семи ветрах» включен весьма характерный кадрик, повествующий о реакции на «Зеркало»: «В длинной очереди у гардероба я оказался рядом с представительным плотным мужчиной, у которого розовость лица, лба особенно, сочеталась с так называемой „благородной“ голубоватой сединой. Вид у него был слегка обиженный. Он вопросительно поглядывал вокруг. Взгляд его задержался на мне. Помедлив, может,

прикинув, стоит со мной говорить или нет, он неуверенно спросил:

— Скажите, вы что-нибудь поняли?

— Думаю, да. Но все-таки стоит посмотреть еще раз…

— Ну, вот, вы не очень уверены. Я ничего не понял. Ну, согласитесь, бессмыслица какая-то. Птица садится на голову мальчишке. Этот… отец, что ли, умирает или болеет, а в руке у него обгадившийся воробей… Я из общества „Знание“, много лет в нем работаю, и я не понимаю! Кому же тогда это адресовано?»

Конечно, не прост кинематографический язык Тарковского, и для того, чтобы понять его, нужно интеллектуальное, душевное напряжение. Оно-то и отсутствовало у ревнителей общества «Знания». Но, к счастью, на том просмотре были и такие зрители, которые почувствовали свою сопричастность к художественному миру Тарковского. Его бездонность не только не отпугнула, но заставила искать, открывать в себе что-то новое, неизвестное ранее. Запомнилось, как на встрече на вопрос «кто ваш зритель?»

Андрей Арсеньевич вспомнил о «простой» женщине, уборщице, кажется, которая, посмотрев «Зеркало», сказала: «Я, наверное, ничего не поняла в этом кино, но вот поглядела и всю жизнь свою припомнила». Тарковский, лукаво улыбаясь, комментировал отзыв «простой» женщины так: «Это и есть мой настоящий зритель. Все поняла».

После встречи и просмотра «Зеркала» кинематограф Тарковского и его личность слились в нечто третье, с чем непосредственно связана и моя собственная жизнь (ощущение, которое, конечно, возникло не только у меня). В те дни написались стихи, не бог весть какие, но зафиксировавшие тогдашнее настроение:

Но прежде, чем стану в ударе, Свернув на известный маршрут, Я собственный жизни сценарий По фильму его напишу. Начнется все так же — с дороги, С тревоги забытых кустов. И женщина ждет на пороге, Прохожий бредет на восток…

Когда я писал эти стихи, то еще не знал, что судьба приготовила сюрприз: легендарный Тарковский придет ко мне домой и проведет в нем несколько бесценных для меня и моих друзей (Марк Анцыферов, Андрей Кузнецов, Евгений Кузнецов) часов. А дело было так. Кажется, на второй день после просмотра около гостиницы «Центральная» я встретил озабоченного Евгения Кузнецова.

Как выяснилось, озабочен он тем, что срывается домашняя встреча с Тарковским. Кто-то в последний момент отказался от обещания пригласить его к себе. И тут у меня неожиданно вырвалось: «Давайте соберемся у меня». Звоню жене: «Через два часа у нас Тарковский». В ответ слышу: «Ты с ума сошел! Я только что пришла с работы. В холодильнике ничего нет. Поступай, как хочешь, я ухожу к маме». К маме, конечно, не ушла. В холодильнике что-то нашлось, да и гости с собой принесли.

Тарковский пришел в назначенное время. Пришел с женой, хотя ждали одного. Прошел слух: Андрей Арсеньевич поссорился с Ларисой Павловной, и та наотрез отказалась от всяких гостей.

Столпотворение в маленькой прихожей разрешилось тем, что гости вместе с Ларисой Павловной оказались в большой комнате, а меня с Андреем Арсеньевичем «занесло» в мой крошечный кабинетик, где с трудом помещались стол и стеллажи с книгами.

Тарковский, будто бы он уже много раз бывал в этой комнате, подошел к стеллажам, взял с полки том Бунина и стал говорить, как ему дорог этот писатель, какая в нем настоящая русскость… Потом заговорили о Томасе Манне. Я рассказал Тарковскому о неизвестной никому в то время Анне Барковой, обожавшей этого писателя… Прошло двадцать, тридцать минут, а мы все говорили. И было ощущение, что я знаком с этим человеком давным-давно. Все последующее: разговор за общим столом, следующий день общения в новых гостях — так или иначе пронизано тем же ощущением.

Сохранилась дневниковая запись о тех «Тарковских» вечерах. Привожу ее с некоторыми сокращениями: «Записать, пока не поздно, о Тарковском. Иначе, боюсь, уйдет ощущение встреч, обаяние неповторимости присутствия, чувства знакомства до знакомства… Первоначальный разговор, где главное не столько слова, сколько то, что за словами… Это в органике А. Т. — слышать за словами… Огромная доброжелательность. Демократизм. Создает вокруг себя настроение, когда все окружающие его становятся чуть-чуть лучше, чем они есть на самом деле.

Разговоры не запишешь. Они — по кругам, по спирали, а не по возможной ситуации: гений и его доброжелатели. Темы: Россия, Достоевский, Ахматова, Фадеев, дом в Рязани, Мандельштам и мн. др. Шукшин — далеко не вся правда… Говорил о России как о стране великих провинциальных писателей. Русские — домашний народ. Если бы пускали за границу с правом вернуться, все опять вернулись бы домой… Видит сны: уходит из дома, но уйти не может».

Дневниковая запись нуждается в расшифровке. Сделать это не просто (сколько лет прошло!)… Почему, например, возникло в разговорах имя Фадеева? О нем, насколько я помню, Тарковский говорил как об одной из самых страшных и вместе с тем драматических фигур советской литературы. Очень нежно повествовал Андрей Арсеньевич о «скворчонке» Мандельштаме. Тогда впервые мы услышали историю о том, как Осип Эмильевич вырвал из рук всесильного чекиста Блюмкина «расстрельные» бланки и был таков. Конечно, сегодня об этом можно спокойно прочитать в книге Г. Иванова «Петербургские зимы». Но тогда, в семидесятых, за такие истории можно было и срок схлопотать.

Теперь о провинциальности. Это слово в устах Тарковского не несло никакого отрицательного оттенка. Провинциальность в данном случае синоним почвенной глубины. Бергман, один из самых родственных Тарковскому режиссеров, тоже был в его глазах провинциальным художником. И себя автор «Рублева» никогда не отрывал от провинциальных корней. Впрочем, каждый, кто внимательно всматривался в его фильмы, найдет тому множество наглядных доказательств. Вспомним хотя бы кадры из «Зеркала», отсылающие к юрьевецкому детству великого режиссера. В одном из своих интервью Тарковский прямо сказал: «Мое детство я помню очень хорошо, потому что для меня это самый главный период в моей жизни. Самый главный, потому что он определил все мои впечатления, которые сформировались в позднее время…»

Возвращаясь снова к «ивановским» встречам с Тарковским, я отчетливо понимаю: уже тогда он предчувствовал свое будущее и мучился от этих предчувствий. Недаром ему снилось, что он уходит из дома… Кто знает, может быть, наши вечера каким-то образом смягчали тревогу Тарковского. Среди земляков он становился светлее, спокойнее (Кстати сказать, Тарковские в тот памятный вечер помирились на наших глазах. «Хорошо было… Вы его отогрели», — с этими словами уходила от нас Лариса Павловна).

Уехав из Иванова, Андрей Арсеньевич не порывал связи с нами. Были по его приглашению в театре Ленсовета на премьере «Гамлета». Получали приветы через Анатолия Солоницына, который дважды после «мэтра» побывал в Иванове. Некоторые места из новых фильмов Тарковского воспринимались нами как своеобразные весточки землякам…