Из тупика
Шрифт:
Над головою телеграфиста сонно щелкают часы. Промедление рискованно, надо что-то делать. Радиостанция на "Чесме" очень мощная, и если там радиовахта не дрыхнет, то уже принимает. Консульства имеют свои приемники и прямую связь с Лондоном.
"Замолчать никак нельзя!.."
Телеграфист долго нащупывает под столом бутылку. Встряхивает ее, просматривая темную глубину перед лампой.
– Вылакал все... тоже мне приятель! Ни капли...
– И вызывает рассыльную бабу при станции: - Беги до штаба. Если главнамур Ветлинский еще не встал, можешь передать начштамуру
В английском консульстве известие о переходе власти в руки большевиков получили гораздо раньше. Консул Холл, завернувшись в халат, беспокойно расхаживал по коридорам барака.
– Кажется, - сказал он, - с Россией надолго покончено.
– Напротив, сэр, - возразил Уилки, быстро одеваясь во все теплое, вот теперь-то с нею и стоит нам повозиться!..
* * *
В тусклых сумерках рассвета заиграла темная медь судовых оркестров. С борта "Аскольда", прямо в котел гавани, рушилась, завывая призывом к оружию, торжественная "Марсельеза", а на линкоре "Чесма" наяривали, как при угольной погрузке в авральный час, лихорадочный "янки дудль денди".
Реакция на события в Петрограде была стихийной, еще не осмысленной. Над рейдом висла шумливая кутерьма голосов, сирен, скрипа шлюпбалок. Трещали как сороки прожектора, ведя переговоры с кораблями.
Многое было неясно - истина еще не отстоялась. Но к середине дня, под жерлами британского "Юпитера", Мурманск ожил и украсился флагами. Топтали порошу, выпавшую за ночь, ноги в матросских бутсах, ноги в солдатских обмотках, ноги в опорках сезонников. Скрипели сапоги офицеров, ухали по сугробам валенки развеселых мурманских баб.
Прячась под стенами бараков от ветра, толпились кучками. Сходились, снова разбегались. Послушать там, послушать здесь.
И снова отбежать к новой кучке, где Шверченко уже выкрикивает - его прямо корчит от ярости:
– Это мы еще посмотрим! Власть Временного правительства худо-бедно, а шесть месяцев продержалась... Шесть часов я кладу на большевиков - больше им не устоять! Раздавим!
На главном "проспекте", вдоль колеи дороги, Каратыгин со своей Зиночкой гуляет среди путейских канцеляристов.
– Неужели жертвы революции принесены напрасно?
– говорит он авторитетно, и ему внимают.
– Не верю, чтобы русский народ дал осилить себя кучке политических авантюристов...
На Зиночке новая шубка, она кокетливо опускает глаза.
– Посмотри, кто идет...
– И дергает мужа за рукав.
В распахнутой шубе, выкидывая перед собой трость, широко шагает по шпалам Небольсин. Снег залепляет ему глаза, снег осыпает тужурку под шубой. А взгляд - в пространство.
– Аркадий Константинович!.
– восклицает Каратыгин, уволакивая за собой и очаровательную Зиночку.
– Нам пора помириться. В такой день... в такой ужасный день!
Небольсин круто останавливается.
– У каждого дня бывает вечер, - отвечает хмуро.
– Впрочем, извините, спешу... Зинаида Васильевна, кланяюсь!
– Охамел... барин, - бормочет вслед ему Каратыгин.
В конторе Небольсин еще с порога срывает с себя шубу:
– Соедините
Ему хочется слышать Ронека... Ронека, только Ронека!
– Петенька!
– кричит он в широкий кожаный раструб телефона.
– Что у вас там происходит?
– Поздравляю, Аркадий, неизбежное случилось - у власти народ и Ленин! У нас уже Советская власть... Что у вас?
– У нас метель, мороз и всякий вздор. Никто ничего толком не может объяснить. Сколько революций у вас запланировано?
– Это последняя, Аркадий. Самая решающая и справедливая.
– Не агитируй меня... Так, говоришь, у вас Советы?
– Да. По всей линии.
– А Совжелдор?
Короткое молчание там, в Кеми.
– Совжелдор против большевиков, - отвечает Ронек.
– Я так и думал, - говорит Небольсин.
– Сейчас встретил гниду Каратыгина, он кинулся мне на шубу, чтобы обнять или задушить - в зависимости от моей точки зрения. Я уклоняюсь.
– Не уклоняйся, Аркадий, - прозвенел голос Ронека издалека.
– Ты же честный человек.
– Спасибо, Петенька, - ответил Небольсин.
– Но мою честность трудовой народ на хлеб мазать не будет... Я все-таки до конца не понимаю: верить ли?
– Верь, Аркадии, верь...
– Во что верить?
– В лучшее.
– Прощай, Ронек, ты старый карась-идеалист...
В этот день было общегородское собрание. Небольсин тоже пришел в краевой клуб и только тут, пожалуй, поверил, что неизбежное случилось. Рабочие дороги и солдаты гарнизона приветствовали новую власть. Небольсину было любопытно - какова же будет резолюция общего собрания? Он решил не уходить - дождаться ее. Но тут его тронули за плечо и шепнули:
– Ага, вот вы где... Как можно скорее в штаб, быстро.
В штабе его ждали Ветлинский, Басалаго, Чоколов, Брамсон.
– Я нужен?
– спросил Небольсин.
– Да, - ответил Басалаго, не повернув головы.
– Вы прямо с собрания? Какова резолюция?
– Меня сорвали со стула... Но, судя по настроению солдат и рабочих, резолюция будет за поддержку Советской власти. И конечно же, за мир... за любой мир! Только бы мир...
– Это стихия, - просипел Брамсон, ерзая глазами по полу.
– Со стихией всегда трудно бороться. Нужен голод, чтобы народ опомнился... Нужен Бонапарт! Нужен Иван Грозный!
– Перемелется, - отмахивался Чоколов (уже хмельной).
– Закройте двери, - велел Ветлинский.
– Садитесь...
На зеленом сукне стола, под светом казенной лампы, легли руки заправил Мурманска - руки адмирала, руки флаг-штабиста, руки портовика, руки прокурора и руки путейца. Все они были разные, эти руки, и все не находили себе места.
Ветлинский вынул из кармашка брюк старенькие часы, выложил их на середину стола перед собравшимися.
– Дело, - сказал он, - только дело... Несомненно, резолюция матросов, солдат и рабочих сегодня, когда страсти особенно накалены, будет за Ленина... Говорить всем кратко! У нас три минуты. Повторяю: Главнамур должен быть категоричен и краток. Архикраток, чтобы мы с вами, господа, успели опередить резолюцию... Кто первый? Вы, лейтенант?