Из тупика
Шрифт:
* * *
Ночью за хибарами Шанхай-города выстроили их над ямой.
С бору по сосенке: с "Бесшумного", с "Лейтенанта Юрасовского", с "Бесстрашного"... Они не верили: за что? за что?
Поручик Эллен натянул на руке и без того узкую перчатку, пропел во мрак, в стужу, прямо в людские души:
– Имене-е-ем революции... по врагам респу-у-уб-лики... Потом обошел ряды безмолвных трупов, щупая пульс каждого.
– Вот это стрельба!
– похвалил он солдат.
– Мне к этому залпу нечего
...Князь Вяземский пришел к Ветлинскому.
– Шлепнули?
– спросил, садясь без приглашения.
– Да, во имя революции.
– Во имя чего?
Ветлинский раздраженно повторил:
– Я же сказал - во имя революции!
– Так-так, понимаю... Только во имя России, пожалуйста, спишите меня с миноносцев. Я тоже самодемобилизуюсь.
– Ради чего, князь?
Ради этой вашей... революции.
Главнамур прикинул "за" и "против".
– Что собираетесь делать, князь?
– Купил каюту на "Вайгаче", который уходит во льды.
– А что вас привлекло именно во льдах?
– Краткий путь на Печору.
– Не понимаю. Для чего вам это? Вы даже не можете представить отсюда, какая это глушь! Бежать от революции можно... хотя бы в Париж! Но зачем же бежать от нее на Печору?
– Можете быть уверены, контр-адмирал, Печора с моим появлением забудет и думать о революции. К тому же, смею надеяться, Мурману вскоре потребуется прямая связь с Сибирью. А князь Вяземский, ваш покорный слуга, уже там, на Печоре, - вот и Мурманск, глядишь, связан с Сибирью... Что скажете на это, господин контр-адмирал?
Ветлинский подумал. Встал. Подтянулся.
– Что мне сказать доблестному офицеру? Счастливого пути, ваше сиятельство...
Под видом частного лица, заинтересованного в успешном промысле рыбы, князь Вяземский, словно старый сыч, надолго засел на неуютной Печоре, в самом ее устье, где догнивали избы старинной Пустозерской ссылки. Никто тогда на Мурмане не придал этому побегу князя особого значения: многие удирали по разным местам, самым неожиданным. Но впоследствии оседлость князя Вяземского на Печоре еще сыграла свою черную роль - в борьбе за Советскую власть на далеком Севере.
* * *
Плохо, ежели ты стал офицером в такое смутное время. Нет того блеска, что раньше, и не пенится в твоем бокале шампанское, и не улыбаются тебе барышни, когда ты, впервые надев погоны, пройдешься по миру эдаким гоголем...
Вот с погонами-то как раз и худо: досрочный выпуск машинных прапорщиков в мундиры принарядили, а погоны... Прямо скажем, нехорошо получается: дали обшитые галуном тряпки, и каждый выпускник химическим карандашом сам себе звездочку нарисовал. Обидно, хоть на людях не показывайся! Оттого и зовется такой прапорщик времен Керенского "химическим" прапорщиком.
Ну какой бы ты ни
Во всем величии своего нового звания, Харченко окликнул одного матроса, трепавшегося с девкой у барака станции:
– Эй, мордатый! Не видишь? Помоги господину офицеру...
– Видали мы таких!
– огрызнулся матрос, щупая девку.
– Вы как разговариваете?
– Как могим, так и говорим...
Да, плохо стать офицером во времена Керенского: нет того блеска, что раньше. И не пенится шампанское, и не улыбаются тебе барышни. Ну и так далее... Делать нечего, вскинул Харченко чемодан и потащился, как оплеванный, к берегу. Оно, конечно, обидно, еще как обидно! Волоча чемодан в сторону гавани, Харченко во всем обвинял дворянство: "Эти офицеры из благородных шибко виноваты, распустили матросов. Ранее проще было: дал кубаря по соплям - и все в порядке. Да и карцер тоже, он дисциплине способствовал..."
Бренча железными кружками, матросы на "Аскольде" гоняли жидкие чаи, когда Кочевой прибежал с палубы:
– Какая-то медицина с берега катит... Небось опять вшивых да трипперных искать будет!
Настроение на "Аскольде" было неласковое: казалось, сами мурманские скалы вот-вот обрушатся на корабль. Где-то там, далеко-далеко, Балтика... форты... хлесткий ветер на Литейном... своя братва в пулеметных лентах. А тут сиди как в могиле: в море - немцы и англичане, на берегу - начальство и контрразведка. Гиблое дело этот Мурманск!
– Харченко!
– сообщили сверху.
– Это не медицина, братцы. Сам Тимоха Харченко в новой фураньке сюда шпарит...
Кое-кто из "стариков" Харченку еще помнил. Бросая кружки, посыпали наверх. Окружив машинного, трепали дружески, гоготали над его "химией", старательно разрисованной на погонах.
– Ну, ваше величество! Дослужились... А повернись, хорош ты гусь... Только Тимоха, правду скажем: в форменке ты был красивше. Опять же и воротник. И ленты... Не жалко?
– Человек расти должен, я так смысл жизни понимаю, - объяснил Харченко скромно.
– Я простой человек. Теперь из скотов серых в люди произошел. Чего и вам, ребята, желаю.
– А ты не шкура?
– спрашивали, между прочим.
– Тю тебя!
– смеялся Харченко.
– Який же я тебе шкура, ежели на одном шкафуте с тобой под ружьем стаивал? Из одной миски шти хлебали... Я - сын народа!
Тогда ему сказали:
– Ну, коли ты сын народа, так и быть: дать народному офицеру каюту... Ту самую, в которой Федерсона убили. И пущай живет на радость команде. Свой парень в доску!