Из тупика
Шрифт:
– Ну а потом?
– спросил Небольсин.
– Потом стали буянить... России для буянства показалось им мало. Пошли через границу в Норвегию - там пивная торгует. Ну, каковы норвежцы, вам рассказывать не надо. Они так поддали моим молодцам, что те вернулись в красных соплях. А я лежу и радуюсь: вот, думаю, бог наказал вас! Хоть чужая управа, да все-таки нашлась...
Сыромятев печально умолк, размазывая вино по клеенке.
– А дальше?
– намекнул Небольсин.
– Дальше... Они все разбежались, бросив оружие. Я проснулся, смотрю один на заставе.
– А вы пытались стукнуть кулаком в Главнамуре?
– А вы думаете - нет?
– Я думаю, что - да.
– Вот именно. Я стукнул. Перед самым носом контр-адмирала Ветлинского. Но этим мерзавчикам, что засели здесь, сейчас не до границы... Только своя шкура! Только свои деньги! Только свои подштанники... Черт бы их всех побрал! А потому и говорю вам, Небольсин, от чистого сердца: не будьте похожи на этих негодяев... А на деньги плюньте, наживете.
Небольсин понял, что его горе еще не горе. Настоящее-то горе сердце вот этого мужественного умного человека, который растерян, который не знает, что делать и куда идти.
"Такие, - думал Небольсин, - стреляются..."
Ночью в вагон к нему совсем нечаянно заскочил Ронек:
– Переспать дашь?
– Ложись. Ты откуда свалился?
– Из Кеми.
– О черт! Разбудил ты меня.
– Ничего. Отоспишься...
Небольсин сидел на постели, долго зевал.
– Слушай, Петенька, я чего-то опять не понимаю. Была одна революция, и ты мне сказал, что она ничего не изменила. Скажи: разве теперь что-либо изменилось? Может, надо крутить сразу третью? Ты мне скажи прямо.
Ронек тянул через голову свитер.
– Это у вас ничего не изменилось, - сказал он.
– Тупик! Но из тупика надобно выходить. Выходить придется в борьбе. Первое (и самое главное!) это сломать шею Совжелдору и всем болтунам... Здесь, в Мурманске, победить трудно. Необходимо, чтобы вмешался Петроград! Но Петрозаводск будет нашим. И вот увидишь, в самом скором времени.
– А ты нагрянул сюда по делу? Или так?
– Мне нужно упорядочить с Главнамуром вопрос о деньгах, чтобы выплатить рабочим, которые уезжают. По договору! Люди стремятся уехать туда, где существует Советская власть. И вот, Аркадий, заметь: вся мерзость и нечисть остается здесь, при Главнамуре. А лучшие и честнейшие уезжают к большевикам... Впрочем, - кашлянул Ронек, - прости, я тебя не обидел?
– Чем?
– спросил Небольсин и только сейчас понял, что он-то остается с мерзостью и нечистью, а лучшие и честнейшие уезжают.
– Нет, - сказал Небольсин, привстав на локте, - ты меня, Петенька, не обидел... Каждому надо стараться быть честным патриотом России на любом, самом поганом месте.
– Ну-ну, - ободрил его Ронек.
– Гаси свет.
В темноте вагона очень долго молчал Небольсин.
– Сейчас, - заговорил вдруг, - все старые договоры аннулированы. Денег ты не получишь. А почему бросают дорогу рабочие? Разве в России жизнь лучше, нежели здесь - на Мурмане?
–
– Но зато внутри России появилось народовластие. Как же ты, Аркадий, этого не понимаешь?
– Они там наголодаются, - сказал Небольсин.
– Еще как!
– отозвался Ронек.
Глава девятая
Ваньку Кладова били... Это бы ничего (его не первый раз били), но никогда еще в кулаки не было вложено столько злости. Били на этот раз за политику; за то, что он вовсю перепечатывал в своей газетенке погромные призывы против большевиков; за то, что... Впрочем, мало ли за что можно бить негодяя Ваньку Кладова!
Били страшно - критик и поэт волчком кружился по снегу.
Потом поволокли, и ноги мичмана тащились по снегу, обутые в новые сверкающие галоши...
– Товарищи, - заговорил Ванька Кладов, очухавшись, - новая власть самосуда не признает. Знаете ли вы, что Ленин велел судить матросов, убивших Шингарева и Кокошкина? Карать надо, пожалуйста, но...
– Молчи, гнида!
– ответили ему и потянули дальше..
Втащили на крыльцо барака "тридцатки". Красный флаг трепетал над крышей контрразведки, и долго на звонок никто не отворял. Потом двери вдруг разлетелись настежь, и на улицы Мурманска вырвалась музыка лихого чарльстона. Вышла, приплясывая, элегантная секретарша.
– В приемный бокс, - сказала равнодушно.
Рабочие и солдаты доволокли Ваньку до бокса и шмякнули на пол:
– Контра! Примите и рассудите по закону революции...
Барышня вогнала в машинку бланк на арест.
– Имя? Звание? Время?
– глянула на часы.
– Кто доставил?
По очереди называли себя матросы, солдаты, рабочие.
– Можете идти, - сказала им секретарша и тоже вышла.
...С унынием разглядывал мичман толстую решетку, переплетавшую окно бокса. Вытер кровь с лица. Нечаянно зачесалась левая ладошка. "К деньгам..." - привычно смекнул Ванька, и вдруг его отбросило в сторону, вжало в угол...
– Не надо! Не надо! А-а-а!..
– закричал он.
На пороге бокса стоял человек, о существовании которого на Мурмане мало кто знал. Это был человек невысокого роста, чахоточный, с длинными руками и высоким лбом мудреца. Впрочем, о мудрости его на Мурмане легенд не ходило. Но зато некоторые догадывались, что это главный палач застенка, человек феноменальной силы и жестокости... Звали его - Мазгут Хасмадуллин.
– Мазгут, - шарахался Ванька вдоль стен, - друг... Ты не смеешь! Ну скажи, ты не будешь, Мазгутик?
Рука палача вытянулась и взяла жертву за шиворот. Через длинный коридор вбросила его в кабинет для следствия. Поручик Эллен придвинул критику и драматургу стул.
– Рррыба...
– сказал.
– Попался в сетку? Что пьешь?
– Все пью, что дадут, - сознался Ванька Кладов.
Зубы стучали о край стакана. Вылакал. Прояснел.
– Убери Мазгута, - просил жалобно.
– Не могу так...
– Прочь!
– сказал Эллен, и палач тихо убрался.
– С кем ты живешь? спросил поручик далее.