К суду истории. О Сталине и сталинизме

Медведев Рой Александрович

– Ну, – деловито спросил капитан, – передумали? – Андрей отрицательно мотнул головой.

– Сними гимнастерку.

Андрей не двигался. Резким движением молодой рванул ее кверху, гимнастерка треснула, оползла. “Эх, хоть раз ему дам”, – Андрей рывком толкнул правый кулак к подбородку молодого и попал в воздух. В ту же секунду он получил два удара ладонью по рукам. Острая боль пронизала их, и руки повисли, как плети. И сразу молодой – сильными ударами раз, другой, третий в грудь… Андрей оперся о стену. Эти подошли к большой вешалке, вытащили две толстые палки и деловито начали работать. Они с двух сторон ритмично колотили по затылку, по ребрам, по спине. Стиснув зубы, Андрей кряхтел, главное – не кричать, не доставлять удовольствия этим… Боль была невыносимой, потом она тупела. Тогда они чем-то обливали, йодом, соленой водой или просто водой, и тогда боль становилась ужасающей, нестерпимой. Тело рвали зубами какие-то дикие звери, сотни псов грызли это бедное, измученное тело.

– Ну что, будешь писать?

Он не ответил. Чтобы ответить,

надо было открыть рот, а тогда он начнет кричать. Кричать нельзя. Кричали из других комнат. “Убийцы, фашисты, – кричал молодой женский голос, – не смейте, не смейте! Как вы смеете!” “Боже, – думал Андрей, – что они с ней делают”» [406] .

Следует сказать несколько слов о поведении людей, подвергшихся пыткам в застенках НКВД. Большинство из них не выдержало жестоких истязаний и подписало фальшивые протоколы следствия. Старый большевик С. П. Писарев свидетельствует: «Только в двух тюрьмах – во внутренней на Лубянке и в Лефортовской – я подвергся 43 сеансам чудовищных издевательств с плевками в лицо и грязной матерщиной – сеансам под несвойственным им названием “допросы”. Из них 23 раза – сеансам физических пыток многих разновидностей из-за отказа себя оговорить. Немного было в то страшное время заключенных, которые были бы “удостоены” столь долгих и утомительных для палачей пыток… Всего в разных камерах четырех крупнейших московских тюрем моими сокамерниками в те годы оказались примерно четыре сотни таких же, как я, заключенных. Кроме двух человек, это были все коммунисты. Почти все были с солидным партстажем. Самым старым по партийному стажу был член партии с 1905 года, большевик-латыш Ландау, многие годы возглавлявший в Москве Анилинтрест. Были профессора, командиры полков Красной Армии, много военачальников и политработников с фронтов Испании, литераторы, даже прокурор Субоцкий. И вот из всех этих заслуженных коммунистов всего четыре человека сумели выдержать пытки и ни себя, ни кого другого не оговорили. Я был в числе этих четырех человек. Все ждали или расстрела, или отправки в лагеря. Большинство мечтало об отправке в лагерь как об избавлении от пыток и спасении от расстрела» [407] .

Было бы ошибкой осуждать этих людей, деморализованных, сбитых с толку, не понимавших, что происходит в стране, – все это неизбежно ослабляло их волю к борьбе. Нельзя согласиться с генералом А. В. Горбатовым, который в мемуарах, опубликованных в 1964 г. журналом «Новый мир», возмущается не столько следователями, истязавшими узников, сколько узниками, не сумевшими выдержать эти истязания. Конечно, разные люди вели себя по-разному. Было немало людей, которые сразу же и без всякого сопротивления начинали давать любые показания, оговаривать десятки невиновных людей. Иногда, даже независимо от требования следователя, они писали доносы на своих знакомых и сослуживцев, требуя их ареста. Такие люди становились тайными осведомителями НКВД, «стукачами», и доносили на своих соседей по тюремной камере или по лагерному бараку. Другие заключенные после первых же допросов кончали жизнь самоубийством, они разбивали голову о стены камеры, об умывальник, кидались на охранников во время прогулок, бросались в пролеты лестниц, в окна, вскрывали себе вены. Третьи долго и упорно сопротивлялись, но все же не выдерживали пыток и ставили свою подпись под фальшивыми протоколами. По свидетельству С. О. Газаряна, пятнадцать дней подряд пытали известного грузинского большевика Давида Багратиони – до тех пор, пока он не потерял контроль над собой и подписал все, что от него требовали. Несколько месяцев, по свидетельству И. П. Алексахина, не давал показаний о своей «вредительской» деятельности видный работник Наркомтяжпрома И. П. Павлуновский. Он выдержал все пытки. Но когда его бросили в карцер, полный воды и кишащий крысами, он не выдержал, стал стучать в дверь: «Варвары, что хотите, то пишите…» По свидетельству М. В. Острогорского, бывший нарком юстиции Н. В. Крыленко стал давать показания лишь после жестоких истязаний. Он потребовал несколько листков бумаги в камеру и здесь в присутствии других заключенных начал «создавать» свою контрреволюционную организацию. При этом он бормотал примерно следующее: «Иванова жалко, он хороший работник и человек, я его не буду записывать. А вот Петров – дрянь, его запишем…» Ленинградскому партработнику М. Р. Маеку предъявили показания Позерна, «сознавшегося» в том, что он создал в городе контрреволюционную организацию и завербовал туда и Маека. Не поверив, что Позерн, интеллигентный, честный человек, один из организаторов Красной Армии, мог подписать подобные показания, Маек потребовал очной ставки. Как рассказывал уже много лет спустя М. Р. Маек, в кабинет следователя вошел изможденный до предела старик, в котором он с трудом узнал Позерна. «Как же так, Борис Павлович, как же вы могли написать такую нелепость, что вы завербовали меня в антисоветскую организацию?» – спросил Маек. Но Позерн, глядя вниз, повторял: «Ничего, голубчик, завербовал, завербовал». Все стало ясно.

Некоторые из подследственных подписывали любые показания, которые касались их лично, но отказывались наотрез оговаривать кого-либо из своих товарищей. «Не хочу врать, – писал в своих мемуарах М. Д. Байтальский, – будто вел себя на допросах героем и не подписывал никаких протоколов. Подписывал, если дело касалось меня одного или речь шла о заведомо известных вещах. А где следователь припутывал мне людей еще живых – там отрицал. Мне пришивали моего старшину –

я не дался. Еще энергичнее навязывали Бориса Горбатова. Его я отстаивал – то есть от него открещивался, сколько было сил. И кажется, не без успеха: он умер в своей постели, а не в лагере, хотя следователь мне сказал: “Нам лауреаты до хрену, а твои воинские награды в той же цене. Тысячу раз будь хорош, а один раз не угоди – достаточно. Понял?”» [408]

И наконец, были такие, кто прошел через тяжелейшие испытания и не подписал фальшивых протоколов. Ничего не подписал С. П. Писарев, о котором была речь выше. Ничего не подписывали Сурен Газарян и А. В. Горбатов. Самые изощренные истязания перенес Н. С. Кузнецов, но не оговорил ни себя, ни своих товарищей. В первый же «конвейер» он простоял восемь суток подряд перед следователями, на девятый день потерял сознание и упал, но ничего не подписал [409] . Никаких ложных признаний не подписала и жена Нестора Лакобы, посмертно объявленного «врагом народа». Вскоре после неожиданной смерти Лакобы, отравленного на обеде у Берии, его жена, молодая и красивая женщина, которую молва считала грузинской княжной, была арестована и отправлена в тбилисскую тюрьму. По свидетельству Нуцы Гогоберидзе, находившейся в 1937 г. в одной камере с женой Лакобы, эту молчаливую и спокойную женщину ежевечерне уводили на «допрос», а утром, окровавленную и без сознания, втаскивали в камеру. Женщины плакали, требовали врача, приводили несчастную в чувство. Она рассказывала, что от нее требуют подписать фальшивку о том, как Лакоба «продал Абхазию Турции». Жена Нестора односложно отвечала: «Не буду клеветать на память своего мужа». Она устояла даже тогда, когда арестовали ее горячо любимого сына, 16-летнего школьника, избили и плачущего втолкнули в кабинет следователя во время одного из допросов. Сказали, что мальчика убьют, если мать не подпишет протокол (угрозу позднее выполнили). Однако протокол так и не был подписан. После одной из пыток она умерла в камере.

Стойко держались на следствии и руководители ЦК ВЛКСМ во главе с А. Косаревым. Этих молодых и сильных людей не удалось сломить, несмотря на самые жестокие истязания. По свидетельству В. Ф. Пикиной, именно стойкость Косарева и его соратников помешала НКВД организовать открытый «молодежный» судебный процесс.

Заслуживают осуждения малодушные, сразу же оговорившие себя и других добровольные доносчики. Восхищает мужество таких, как Писарев, Газарян, Кузнецов, жена Лакобы, Косарев, Горбатов. Они проявили стойкость в условиях куда более трудных, чем условия войны или плена.

Но нет у нас права осуждать и тех, кто, как Павлуновский или Багратиони, изнемог в неравной борьбе. И потому нельзя согласиться с утверждением Горбатова, что эти люди «вводили в заблуждение следствие», когда подписывали фальшивые протоколы.

Оказавшись в одной камере с другом, оговорившим его на «следствии», Н. Кузнецов подошел к товарищу и обнял его. И также поступил С. Газарян, когда встретил своего знакомого, давшего ложные показания по его делу. Иначе думал о товарищах по несчастью Горбатов. «Своими ложными показаниями, – заявил он, – вы уже совершили тяжелое преступление, за которое вас держат в тюрьме». Это неверная позиция.

В 1965 г. умер партийный работник и философ П. И. Шабалкин, который дважды проходил в сталинские годы через суд и следствие и около 20 лет провел в тюрьмах и лагерях. На втором следствии, не выдержав пыток, он подписал фальсифицированные протоколы. В лагере он более десяти лет заведовал столовой, а это предполагает значительную степень сотрудничества с лагерной администрацией. Он успокаивал свою совесть тем, что не давал никаких привилегий блатным и подкармливал некоторых политических. Перед смертью Шабалкин познакомил меня со своим дневником, в котором я нашел следующую запись: «Почему так много людей, преданных революции и готовых умереть за нее, – людей, которые про шли через царские тюрьмы и ссылки и не раз смотрели в глаза смерти, почему столь многие из этих людей сдались на следствии и подписали фальшивые протоколы, “признавшись” во всякого рода преступлениях, которых они никогда не совершали? Причина этих “признаний” и “самооклеветания” заключается в следующем:

1) Сразу же после ареста начинается активная обработка арестованного. Сначала словесная обработка с соблюдением некоторой доли вежливости, потом крик и ругань, унижения и оскорбления, плевки в лицо, легкие удары, издевательства. “Ты сволочь”, “Ты подлец”, “Ты предатель и шпион”, “Ты настоящая дрянь” и т. д. и т. п. Человека унижают до беспредельности, ему внушают, что он ничтожество.

Так идет день за днем, ночь за ночью. Устраивается так называемый конвейер. Меня, например, держали на “конвейере” восемь суток. Не давали спать… “Конвейер” – страшная пытка. А в это же время тебя пинают, оскорбляют; если сопротивляешься, бьют. Задача “конвейера” – морально сломить человека, превратить его в тряпку.

Но если вы выдержали “конвейер” и не “раскололись”, тогда следует физическая пытка. Измученного человека доводят до состояния, когда ему все становится безразличным и он склонен принять все, что ему внушают.

– Ты подлец.

– Да, подлец.

– Ты предатель.

– Да, предатель.

– Ты был провокатором.

– Да, я был провокатором.

– Ты хотел убить Сталина.

– Да, я хотел убить Сталина. И т. д.

В это время арестованному подсовывают версии, сочиненные следователем, и арестованный безропотно их принимает. Следователи торопятся закрепить достигнутый успех. Оформляются первые протоколы или “собственноручные показания”.