К суду истории. О Сталине и сталинизме

Медведев Рой Александрович

Мы не принадлежим к тем, кто видит «высшую справедливость» в истреблении старых большевиков. Они были революционерами, которые искренне стремились уничтожить несправедливости и пороки прежнего российского общества, да и всего современного им мирового порядка. Результат получился отнюдь не таким, к какому они стремились; теория и практика социализма стали расходиться сразу же после победы революции. Благие намерения, как известно, не обеспечивают автоматически ни благих действий, ни благих результатов. Это проблема многих революций и многих поколений революционеров разных стран, а не повод позлорадствовать над судьбой старых большевиков или вообще всех революционеров и социалистов.

После отстранения М. М. Литвинова были проведены новые аресты среди дипломатов. Стал готовиться специальный судебный процесс по делу «врагов народа» в НКИД, но позднее он был отменен. Неудачи в первый период советско-финляндской войны вызвали немало новых арестов среди военных. Бесследно исчез, например, начальник штаба ЛВО Н. Е. Варфоломеев.

Многочисленные аресты были предприняты и среди военных, принимавших участие в гражданской войне в Испании. Еще в 1938 г. был вызван в Москву и расстрелян военный атташе в Испании В. Е. Горев – подлинный организатор обороны Мадрида. Всего за два дня до ареста Горева М. И. Калинин вручил ему орден Ленина. Был арестован и расстрелян крупный военачальник Г. М. Штерн, который вернулся из Испании, чтобы заменить Блюхера на посту командующего ОКДВА. Штерн был избран на XVIII съезде партии членом ЦК ВКП(б); он руководил в 1939 г. военными действиями на Халхин-Голе, но вскоре разделил судьбу Блюхера. Незадолго до войны была арестована еще одна большая группа военных, вернувшихся из Испании, главным образом летчиков. Среди них было 22 Героя Советского Союза и несколько дважды Героев Советского Союза, в том числе Я. В. Смушкевич и П. Рычагов, возглавившие после возвращения из Испании ВВС СССР, командир авиационной бригады П. М. Цумпура, а также Е. С. Птухин, И. И. Проскуров, Э. Шахт, Аржанухин и др. Перед самой Отечественной войной погиб А. Д. Локтионов, кандидат в члены

ЦК ВКП(б), командующий Прибалтийским военным округом. Был арестован, но освобожден в первые месяцы войны нарком вооружений СССР, член ЦК ВКП(б) Б. Л. Ванников.

Большое количество арестов было произведено на территориях Бессарабии, Западной Украины, Белоруссии и в Прибалтике. Кроме руководителей фашистских и полуфашистских организаций и перешедших в подполье работников местных охранок, здесь репрессировали тысячи ни в чем не повинных людей, работников прежней администрации, членов различных политических группировок, представителей сельской и городской буржуазии. Проводилась преступная депортация сотен тысяч людей в восточные районы страны без предъявления им каких-либо конкретных обвинений. Так, например, из западных районов Украины и Белоруссии были депортированы на Восток не только взятые в плен Красной Армией более чем 200 тыс. солдат и офицеров разгромленной немцами польской армии, но и около одного миллиона проживавших здесь ранее поляков. В Прибалтике особенно массовые репрессии были проведены 13 – 14 июня 1941 г., то есть всего за неделю до нападения фашистской Германии на СССР. Как и следовало ожидать, эти карательные акции отнюдь не сделали советский тыл в Прибалтике более устойчивым, но, напротив, породили недовольство, протест и сопротивление, которые позволили германским войскам нанести быстрое поражение дивизиям Красной Армии в Прибалтике в июне и июле 1941 г.

Перед войной тюрьмы Львова, Кишинева, Риги, Таллина, Вильнюса, Каунаса и многих других западных городов были переполнены. Не сумев в суматохе первых дней войны эвакуировать заключенных, органы НКВД явно с одобрения Берии и Сталина отдали приказ о расстреле узников тюрем. Тела убитых не были убраны. Неудивительно, что фашистские оккупационные власти открыли тюрьмы и разрешили местным жителям приходить на территорию тюрем для опознания и организации похорон своих родственников. Этот варварский расстрел заключенных в советских тюрьмах, вызвавший взрыв негодования среди населения, был широко использован как фашистской, так и националистической пропагандой. В западных районах СССР было труднее вести партизанскую и подпольную борьбу, и именно здесь различные националистические группировки, сотрудничавшие с гитлеровцами, находили главную опору и кадры.

Нельзя пройти мимо некоторых формально неполитических репрессий предвоенных лет. Так, например, в конце июня 1940 г. был принят Закон об уголовной ответственности за прогулы и систематические опоздания на работу. Рабочих и служащих отдавали под суд за три опоздания хотя бы на несколько минут, а также за невыход на работу по неуважительной причине. Статистика по этому указу нам неизвестна, но известно, что число осужденных было огромно. Все этапы и тюрьмы в конце 1940 г. были забиты людьми, осужденными по данному указу. Многие из них не были освобождены до конца войны, хотя их сравнительно короткие сроки заключения давно прошли.

МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТКЛИКИ НА ПОЛИТИЧЕСКИЕ РЕПРЕССИИ 1936 – 1938 гг.

Международные отклики на репрессии 1936 – 1938 гг. были различны, противоречивы и не составляли слишком большой проблемы для Сталина и НКВД. Несравнимые по масштабам репрессии во времена Брежнева вызывали гораздо больше беспокойства во всем мире, чем репрессии 30-х гг.

Разумеется, буржуазная печать, а также печать фашистских стран широко использовала известия о политическом терроре в СССР в целях антикоммунистической пропаганды. Однако никто не знал тогда подлинных масштабов этого террора, и основное внимание зарубежная печать сосредоточила на открытых политических процессах в Москве. Механизм и детали подготовки этих процессов были тогда неизвестны, однако западным наблюдателям (не говоря уже о тайных службах Запада, за агентов которых выдавались подсудимые) было нетрудно установить, что большинство показаний обвиняемых ложно.

Так, например, на первом «открытом» процессе подсудимый Э. Гольцман заявил, что в 1932 г. он ездил в Берлин, где встречался с сыном Троцкого Л. Седовым, а позднее и с самим Троцким, от которого получил основные директивы. Эти показания были существенно важны для всей конструкции обвинения. На вопрос о месте встречи Гольцман ответил, что встреча состоялась в отеле «Бристоль» в Копенгагене. Но уже через несколько дней после окончания процесса датские газеты сообщили, что отель «Бристоль» был разрушен в Копенгагене еще в 1917 г. Эта информация обошла всю мировую печать. Сталин был разгневан, но подобные «ошибки» повторялись. На втором процессе Пятаков признался, что он в ночь на 25 декабря 1935 г., находясь в служебной командировке за границей, летал в Осло для встречи с находившимся в Норвегии Троцким. Но уже через 2 дня норвежские газеты сообщили, что на указанном Пятаковым аэродроме в декабре 1935 г. не приземлялся ни один иностранный самолет.

Сообщая о терроре в СССР, большинство буржуазных газет не высказывало сожаления или сочувствия его жертвам. Также и в эмигрантских газетах чувствовалось удовлетворение: коммунисты убивают в России других коммунистов.

Представители либеральной буржуазии, левой интеллигенции, со циал-де мокра тии и коммунистических партий были в растерянности. Они не могли понять, что происходит в Москве. Некоторые из них продолжали верить Сталину, другие сомневались, но молчали, третьи выступали с протестами.

Показательна позиция Лиона Фейхтвангера, приехавшего в СССР в начале 1937 г. и сразу же принятого и обласканного Сталиным. Побывав на процессе «параллельного центра», Фейхтвангер полностью поддержал все версии обвинения. «С процессом Зиновьева и Каменева, – писал он, – я ознакомился по печати и рассказам очевидцев. На процессе Пятакова и Радека я присутствовал лично. Во время первого процесса я находился в атмосфере Западной Европы, во время второго – в атмосфере Москвы, и это дало мне возможность особенно остро ощутить ту грандиозную разницу, которая существует между Советским Союзом и Западом. Некоторые из моих друзей… называют эти процессы трагикомичными, варварскими, не заслуживающими доверия, чудовищными как по форме, так и по содержанию. Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали после этих процессов его противниками. Многих видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик, им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир. И мне тоже до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что исторические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде, под влиянием непосредственного впечатления от того, что говорили подсудимые и как они это говорили. Если все это было вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда».

Многие западные авторы и юристы спрашивали, почему обвиняемые на московских процессах не отпираются, а стараются превзойти друг друга в признаниях? Почему они не защищаются, как это обычно делают все обвиняемые, или хотя бы не приводят какие-либо смягчающие вину обстоятельства? Почему, если они верят Троцкому и его теориям, они не выступают открыто в защиту своего вождя? Лион Фейхтвангер попытался ответить и на эти вопросы. «Суд, перед которым развернулся процесс, – писал он, – можно рассматривать как некоторого рода партийный суд. Обвиняемые с юных лет принадлежали к партии, некоторые из них считались ее руководителями. Было бы ошибкой думать, что человек, привлеченный к партийному суду, мог бы вести себя так же, как человек перед обычным судом на Западе… Обвиняемый чувствует себя еще связанным с партией, поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые – и это не только казалось – были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим новую сложную машину. Некоторые из них что-то в этой машине испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины. Их методы оказались неправильными, но им эта машина не менее, чем другим, близка сердцу, и потому они сообща с другими обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом».

Ошибочность фейхтвангеровской версии очевидна. Она не соответствует характеру обвинений и тяжести вынесенного приговора. Подсудимых обвиняли не в «ошибках» и «своенравности», а в стремлении полностью разрушить советскую «машину» и реставрировать капитализм, их изображали злобными изменниками и шпионами, а не товарищами по партии. Фейхтвангер и сам чувствовал, что он не все понял в механике московских процессов, но тут же добавил, что он никоим образом не желал бы опорочить ведение процесса или его результаты. Он даже вспомнил в этой связи слова Сократа, который по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал: «То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно». Кощунственно называя «прекрасными» судебные процессы и расстрелы в Москве, Фейхтвангер торопился выразить свое восхищение Сталиным, человеком «простым и полным добродушия», «хорошо понимающим юмор и не обижающимся на критику в свой адрес». Фейхтвангер отвергает соображения насчет деспотизма Сталина, испытывающего якобы радость от террора и обуреваемого чувствами неполноценности, властолюбия и жаждой мести. Фейхтвангер связывает эти процессы с… демократизацией советского общества, считая, что правительство СССР не хотело, чтобы троцкисты воспользовались этой демократизацией. Конечно же, Сталин немедленно использовал книгу Фейхтвангера в своих целях. Она была быстро переведена на русский язык. Ее сдали в производство 23 ноября 1937 г., а подписали в печать уже 24 ноября. Книга была издана огромным тиражом,

а ее автор получил не только большой гонорар за эту книгу, но и за свои романы, которые публиковались ранее. В то время мало кто из западных авторов получал гонорар за издание переводов своих книг в СССР.

Мучительно переживал репрессии 1936 – 1938 гг. друг Советского Союза Ромен Роллан. Свои мысли он доверял только дневнику: «…Это строй абсолютно бесконтрольного произвола, без малейшей гарантии, оставленной элементарным свободам, священным правам справедливости и человечности. Я чувствую, как поднимается во мне боль и возмущение. Я не мог бы высказать ни малейшего осуждения этого режима без того, чтобы бешеные враги во Франции и во всем мире не воспользовались моими словами как оружием, отравив его самой преступной злой волей».

Когда же Роллану приходилось говорить, он выступал в защиту СССР, видя в нашей стране заслон от опасности фашизма в Западной Европе.

Не сумел ничего понять в московских процессах и специальный посол президента США Ф. Рузвельта Джозеф Э. Дэвис. В своих секретных депешах государственному секретарю К. Хэллу, в письмах к дочери, в дневниковых записях этот дипломат, который лично присутствовал на двух московских процессах, неизменно утверждал, что подсудимые действительно виновны в измене и шпионаже и что процессы эти ни в коем случае не являются инсценировкой. По утверждению Дэвиса, такой же точки зрения придерживалось и большинство дипломатов, аккредитованных в Москве.

Многим сталинским версиям поверил даже такой осведомленный человек, как У. Черчилль. Он также поверил, по крайней мере частично, той провокационной дезинформации, которую агентура НКВД распространяла по закрытым каналам, чтобы сбить с толку политических и общественных деятелей и общественное мнение западных стран. В первом томе мемуаров Черчилля «Вторая мировая война» можно прочесть: «Через советское посольство в Праге проходила корреспонденция между важными лицами в России и германским правительством. Это была часть так называемого заговора военных и “старых большевиков” с целью свергнуть Сталина и установить новый режим, основанный на прогерманской политике. Президент Бенеш, не теряя времени, сообщил Сталину все, что смог узнать. За этим последовала беспощадная, но, может быть, не излишняя военная и политическая чистка и ряд процессов… в которых Вышинский в качестве общественного обвинителя так мастерски играл свою роль. Хотя чрезвычайно неправдоподобно, чтобы “старая гвардия” коммунистов действовала сообща с военными вождями; они, несомненно, были полны зависти к Сталину, который их устранил. Поэтому могло быть удобным в то же время избавиться и от них, следуя принятым в тоталитарном государстве правилам поведения. Зиновьев, Бухарин, Радек и другие бывшие руководящие деятели революции, маршал Тухачевский и многие другие из высшего командного состава армии были расстреляны… Русская армия была очищена от ее прогерманских элементов дорогой ценой ослабления ее военной эффективности».

Мы видим из этого отрывка, что Черчилль скорее относится с пониманием к Сталину, чем с сочувствием к «устраненным» вождям партии и мифическим «прогерманским элементам в Красной Армии».

Конечно, многие из западных общественных и политических деятелей выступали против террора в СССР. Анализируя позицию этих людей, Р. Конквест писал в своей книге «Большой террор»:

«Но стойкие принципиальные “левые” упорно сопротивлялись. Эдмунд Вильсон, ознакомившись с обвинениями против Зиновьева и Каменева, когда он был еще в Советском Союзе, сразу понял их лживость. В Соединенных Штатах адвокатом комиссии, возглавляемой 80-летним философом Джоном Дьюи, был Джон Финерти, который выступал защитником на процессах Муни и Сакко и Ванцетти. Наиболее сильным и действенным голосом Великобритании, разоблачавшим лживость показательных процессов в СССР, была либеральная газета “Манчестер гардиан”. Ту же позицию заняла и традиционная лейбористская партия и ее пресса: партия опубликовала брошюру Фредерика Адлера с откровенным и точным анализом событий. На крайнем «левом» фланге самым решительным противником сталинских судов был Эмрис Хьюз из шотландской “Форвард”. В действительности некоторые группировки “левых” (не только троцкисты, непосредственно в этом заинтересованные) смотрели на вещи трезво. Но другие круги, несогласные с теорией коммунизма, приняли официальную сталинскую версию. В атмосфере конца 30-х гг. врагом номер один был фашизм, и поэтому критика Советского Союза, являвшегося якобы главным противником фашизма, подавлялась…»

В смятении были такие видные и влиятельные западные писатели, как Герберт Уэллс и Андре Жид. Они не хотели поддерживать Сталина, но не хотели становиться и на сторону Троцкого. Долгое время не верил сообщениям о беззакониях в СССР крупный немецкий драматург Бертольт Брехт. Он с радостью встретил появление книги Л. Фейхтвангера о Москве и вначале принял все ее версии. Брехт писал Фейхтвангеру, что его книга – это самое лучшее, что написано на данную тему в западной литературе. Однако, когда в 1941 г. Брехт на короткое время приехал в СССР и узнал здесь о гибели многих знакомых ему антифашистов, об исчезновении его близких друзей, о расстреле своего учителя и друга писателя Третьякова, Брехт начал кое в чем сомневаться. Именно в эти месяцы Брехт написал стихотворение «Неужели народ безгрешен?», в котором есть и такие строки:

Мой учитель Третьяков,

такой великий и такой сердечный,

расстрелян. Суд народа осудил его

как шпиона. Имя его предано проклятью.

Сожжены его книги. И говорить о нем страшно.

И умолкает шепот.

А если он не виновен?

Он виновен, сказали сыны народа.

Он виновен, повторили фабрики и заводы,

принадлежащие трудящимся, враг – согласилась

страна, самая героическая в мире.

И никто не сказал ни слова в его защиту.

А если он не виновен…

В руках предателя – все доказательства невиновности.

У невинного – никаких доказательств.

Так, значит, молчать?

А если он не виновен?..

Быть может, из 50 брошенных в тюрьмы

найдется хоть один невиновный?

А если, а если он не виновен?

А если он не виновен,

как вы посмели его расстрелять?

(Перевод Н. Горской)

Мы видим, что Брехт называет суд НКВД судом народа, а расстрел Третьякова только возможной ошибкой среди 50 верных решений. Так думали о своих друзьях многие.

Иногда западные друзья СССР обращались к Сталину, Калинину или Вышинскому с просьбой о разъяснениях. Вот одно из таких писем, отправленное в СССР в июне 1938 г. тремя лауреатами Нобелевской премии – Ирэн и Фредериком Жолио-Кюри и Жаном Перреном:

«Подписавшие это письмо друзья Советского Союза считают своим долгом обратить Ваше внимание на следующие факты.

Заключение двух выдающихся зарубежных физиков – доктора Фридриха Хоутерманса, арестованного 1 декабря 1937 года в Москве, и Александра Вайсберга, арестованного 1 марта того же года в Харькове, вызвало большое беспокойство в кругах ученых в Европе и США. Хоутерманс и Вайсберг хорошо известны в этих кругах, и можно опасаться, что их длительное заключение даст новый повод к той политической кампании, которая в последнее время уже нанесла тяжелый ущерб престижу страны социализма и совместной работе СССР с великими демократиями Запада. Эти обстоятельства усугубляются тем, что те западные ученые, которые хорошо известны как друзья Советского Союза, которые защищали Советский Союз от нападок его врагов, до сих пор ничего не знают о судьбе Хоутерманса и Вайсберга… Это лишает нас возможности объяснить общественности наших стран подобного рода мероприятия».

16 мая 1938 г. письмо Сталину направил Альберт Эйнштейн. Он протестовал против ареста многих знаменитых ученых, пользовавшихся среди своих коллег на Западе огромным уважением. Но Сталин не ответил на это письмо.

Газеты зарубежных компартий безоговорочно поддерживали тогда политику Сталина и просто повторяли то, что печатали «Правда» и «Известия». Коммунисты говорили, что советский суд – это суд пролетарский, он не может не быть справедливым. Что касается слухов о пытках и истязаниях заключенных, то коммунистическая пресса всего мира отвергала их как злостную клевету. Активисты и рядовые члены компартий верили Сталину и руководству ВКП(б). «Марксисты в то время не могли поверить, – писал в 1956 г. американский коммунист Г. Мейер, – что Сталин способен отдать приказ об уничтожении невинных людей, ибо они не могли себе представить, чтобы сами они оказались способны на такие преступления. Мир воочию видел неопровержимые исторические завоевания социализма… видел несомненную любовь и преданность большинства советских людей своему вождю… Сообщения о нарушении законности в Советском Союзе опровергались как антисоветские измышления» [402] .

Но было немало сомневающихся и в рядах коммунистических партий. И. Майский, занимавший тогда пост посла СССР в Англии, пишет в своих воспоминаниях: «Хорошо помню, как английские коммунисты, которых в те годы мне приходилось видеть, с горечью, почти с отчаянием задавали мне вопрос: “Что у вас происходит? Мы не можем поверить, чтобы столько старых, заслуженных, испытанных в боях членов партии вдруг оказались изменниками”. И рассказывали, как события, происходящие в СССР, отталкивают рабочих от Советской страны, подрывают коммунистическое влияние среди пролетариата. То же самое происходило тогда во Франции, Скандинавии, Бельгии, Голландии и многих других странах» [403] .

Определенное влияние на общественное мнение западных стран оказывали письма и заявления некоторых советских дипломатов и разведчиков, отказавшихся вернуться в СССР на верную гибель. В декабре 1937 г. европейские газеты опубликовали «Открытое письмо» В. Кривицкого, направленное им руководству Французской коммунистической партии и в бюро IV Интернационала. Кривицкий писал:

«В течение 18 лет я верой и правдой служил ВКП(б) и Советской власти, будучи глубоко убежден, что в то же время я служу делу Октябрьской революции и всего рабочего класса. Член ВКП(б) с 1919 г., я в течение многих лет принадлежал к высшему командному составу Красной Армии, был затем директором Института военной промышленности, а в последние два года выполнял специальные поручения за границей…

Последние годы я с возрастающей тревогой наблюдал за политикой Советского правительства… На московских процессах, особенно на тайных процессах, лучшие представители старой большевистской гвардии были выведены как “шпионы” и “агенты гестапо”. Не только старики, но также все лучшее, что СССР имел в лице представителей октябрьского поколения и следующего за ним, – все, кто в огне Гражданской войны, в голоде и холоде строили Советскую власть, ныне преданы на уничтожение. Сталин не остановился даже перед тем, чтобы обезглавить Красную Армию. Он велел прикончить лучших и наиболее талантливых военных… эта политика подрывает военное могущество СССР, его обороноспособность, его хозяйство, его научные достижения и все области советского строительства.