Каллиграфия
Шрифт:
«Если она не упадет, если продержится до финального свистка, - думал он, - мы соберем богатый урожай. Сегодня люди готовы раскошелиться, они щедры в преддверии нового года. Может, нам хоть раз в жизни удастся поужинать на славу...»
Аннет молилась, чтобы не подвести своих благодетелей. Ведь в какой-то степени эта семья облагодетельствовала ее, дав ей кров и, пускай скудную, но пищу. Без поддержки аргентинца она была бы сейчас попрошайкой, нищенкой, бродягой на грязных улицах, и уж тогда Туоно точно бы ее сцапал.
Но первому в ее жизни выступлению суждено было окончиться провалом. Кольцо толпы прорвалось, и к загону, яростно работая кулаками,
– Ага!
– вскричал он.
– Я полгорода оббегал, а она вот где развлекается!
– Этот голос подействовал на Аннет, как ружейный выстрел. Руки ее ослабли, подогнулись, и спустя несколько ужасных мгновений она барахталась на земле, корчась от боли в спине. Лошадь встала на дыбы, и, если бы не Лионель, размозжила бы ей голову. Туоно выволок почти бесчувственную француженку за ограду, невзирая на возгласы возмущения и протесты публики.
– Я тебе покажу, как удирать!
– пыхтел он, таща ее за волосы по пыльной дороге.
– Я тебе покажу, мерзавка!
Лионель плакал, порываясь броситься ей на помощь, но отец крепко держал его, а мать в смятении твердила, что человек этот сумасшедший, невменяемый и, к тому же, чужестранец. Если девчонка принадлежит ему, тут уж ничего нельзя поделать.
Очутившись в безлюдном переулке, Туоно замедлил шаг и повернулся к Аннет, намереваясь ее проучить. Но та пребывала в столь жалком состоянии, что ее в пору было реанимировать: перепачканная, в рваной одежде, с окровавленными руками и разбитым коленом, она дышала хрипло и прерывисто, как будто ей не хватало воздуха. Серое лицо ее потеряло остатки всякой красоты, она исхудала и была похожа на высохшую иву со спутавшимися лозами волос.
– Ладно, своё ты получила, - смилостивился заместитель.
– Через два проулка мой номер, приведешь себя в порядок, а там обсудим твоё задание. Вставай, доходяга! Пошла!
– Он еле удержался, чтобы не пнуть ее в бок.
Аннет хотелось умереть. Трижды она пыталась подняться и трижды падала, стоная от нестерпимой боли. Туоно, это чудовище, стоял позади и сверлил ее взглядом, а потом вдруг вздернул за воротник и поставил на ноги. Пошатываясь, как пьяная, она с величайшим трудом добралась до гостиницы, подгоняемая бранью своего истязателя.
Портье изумленно уставился на них, когда они появились в дверях, однако, ни слова не проронив, подал Туоно ключ от номера и углубился в чтение газеты. Он был трус, этот служащий, трус, наученный не вмешиваться в чужую жизнь, какой бы невыносимой она ни казалась.
«Семейные конфликты, провинившаяся дочь, - думал он, пробегая взглядом по строчкам в рубрике новостей.
– История стара, как мир».
Не дочь и даже не падчерица - Аннет была рабыней, невольницей, которой предстояло провести взаперти еще очень долгий срок. Где бы ты ни был - в жарких странах с пальмовыми пляжами или же на поясе вечной мерзлоты, - ты пленник, если не имеешь возможности насладиться морским бризом или сиянием нетронутых снегов.
«Кимура и компания уже на Крите, - скрежетал зубами Туоно.
– Хотел бы я знать, что у них на уме». Он поделился своими подозрениями с Моррисом, и получил незамедлительный ответ, в котором Дезастро просил его ничего не предпринимать, пока не поступит должное распоряжение. И тот вынужден был прокисать в своем заграничном номере, третируя персонал и держа Аннет в черном теле.
Какое-то время спустя, не мудрствуя лукаво, француженка опять задумала побег. Когда ее мучитель спал, мечась в постели, она, окрепшая и отчаянная, прокралась в коридор и забаррикадировала снаружи вход. На сей раз она утрет
«Нет, с глобусом лучше поаккуратнее», - рассудила Аннет и решила до поры до времени спрятать его в сквере, на окраине Посадаса. После чего поймала попутку - и была такова, укатила из столицы в заросшие джунглями руины старых иезуитских миссий. Там местные жители приютили ее и напоили лапачо [33], поглядывая на толстый кошелек, который она сжимала в руке. Она пока и сама не знала, что в этом кошельке, и только потом, когда ее устроили на ночлег в одной из крестьянских хижин, зажгла свечу и вытряхнула его содержимое на кровать. Денег оказалось немного - порядка двадцати песо, а остальное - всё какие-то бумажки, чеки да смятые письма. Развернув первое попавшееся письмо, Аннет вздрогнула: речь шла о Кристиане Кимура, о том, кого она боготворила и за чью жизнь переживала не меньше своей. Когда пришло известие о его спасении, Туоно метал громы и молнии, а она ликовала. А теперь, в письме, этот изверг клятвенно уверял некоего Дезастро, что любой ценой отомстит человеку-в-черном за предательство. Предатель? Кристиан? Аннет перечитала строки послания.
«В голове не укладывается, - пробормотала она.
– Если Кристиан с ними заодно...»
Ее воздушные замки медленно рушились.
«Необходимо доказательство, подтверждение, - думала она, комкая письмо.
– Туоно должен сказать мне всю правду. Но как заставить его говорить? Как?»
Туоно был поглощен той же заботой: как заставить говорить Аннет?
– Куда она подевала глобус?! А кошель с бумагами?
– орал он на сонного служащего, молотя кулаком по столу.
– Не отель у вас, а воровской притон! Ничего не убережешь, всё унесут!
– разорялся он, начиная постепенно понимать, что служащий, как на него ни кричи, не выведет его из затруднительного положения. Кругом была виновата эта гадкая девчонка, уродина, как он привык ее называть.
– Ну, попадись мне, душу вытрясу!
– рокотал он, содрогаясь от гнева.
А «уродина» тем временем наблюдала из скошенного оконца за древним колдовским обрядом, который местные переняли у инков и проводили в день, когда среди них появлялся чужой. Ровно в полночь, под жуткие завывания шамана и не менее жуткие танцы у костра.
– Изгоняют злых духов, - на непонятном языке поведал ей мальчишка индейской наружности, который ночевал тут же, на соседней койке.
– Отец говорит, в каждом приезжем их пруд пруди. Но я в это не верю. Я думаю, ты хорошая.
Сказав так, он накрылся простынею и шумно перевернулся на бок. Аннет отчего-то было не по себе. Снаружи трещало пламя и улюлюкали туземцы, она слышала их возгласы через неплотно притворенную оконную створку.
«Что за странный обычай, - думала она, - жечь поленья и плясать, как дикари?.. Ой, а они ведь, и вправду, наполовину дикари. Занесло же меня в глухомань!»
Тут шаман испустил душераздирающий вопль, ударил своим посохом о землю, и тотчас установилась гробовая тишина. Вокруг поднялся сильный ветер, то раздувая, то угашая пламя. Люди во дворе не шевелились. Вдруг окно, за которым притаилась гостья, распахнулось настежь. Треснуло и рассыпалось стекло - Аннет едва успела отпрянуть от стены, как вихрь ворвался внутрь.