Каторжник
Шрифт:
Я стоял, стараясь не привлекать внимания, но чувствовал, как по спине ползет холодок. Понимал: моя затея с Уставом стала детонатором, и, если Рукавишников узнает, кто принес эту «заразу» в партию, мне не поздоровится. Он задержал на мне взгляд на секунду, но тут же его внимание отвлек новый выкрик про холодные бараки.
Наконец, поняв, что сиюминутно ничего не добиться, Рукавишников резко обернулся к унтеру:
— Ладно! Поговорим иначе! — прошипел он сквозь зубы. — После перехода разберемся. Всех переписать! Шагом марш! Живо!
Он зло
Шли молча. Обычные пересуды и шутки стихли. Слышен был только лязг кандалов да тяжелое дыхание. Солдаты конвоя шли по бокам, заметно подобравшись, их взгляды стали жестче, а руки крепче сжимали ружья. Чувствовалось, что приказ «разобраться» они восприняли всерьез.
В этот день я даже и не думал выкупать освобождение от кандалов, слишком уж рисково будет.
День тянулся бесконечно долго. Тишина в колонне была тяжелее железа. Каждый понимал: утренний протест не прошел даром. Рукавишников не простит такого неповиновения. Вопрос был лишь в том, когда и как он нанесет ответный удар. И кто окажется под этим ударом первым?
К вечеру мы добрались до очередного этапного острога — грязного, пропахшего сыростью и отчаянием места, ничем не лучше предыдущих. Усталость после долгого перехода под пристальным и злым надзором конвоя смешивалась с глухой тревогой. Никто не знал, чего ждать от Рукавишникова.
В бараке было тише обычного. Даже самые горластые приумолкли. Арестанты разбирали места на нарах, жевали скудный ужин — все ту же размазню — и старались не встречаться взглядами с солдатами, которые сегодня заглядывали в барак чаще обычного, словно выискивая что-то или кого-то. Сенька с Гришкой сидели в углу, злобно перешептываясь, но открыто задираться не лезли — видимо, тоже чувствовали общую опасность и не хотели лишний раз попадаться на глаза начальству.
Дождавшись, когда основная масса каторжан займется едой, я подошел к Фомичу, который устроился на нарах подальше от входа. Софрон сидел рядом, молча ковыряя ложкой в миске.
— Ну что, Фомич, как думаешь, пронесет? — тихо спросил я, присаживаясь рядом.
Фомич перестал жевать, посмотрел на меня своими хитрыми глазами.
— Пронесет — не пронесет… кто ж его знат, соколик. Охфицер нонича, как собака, зол. Видал, как он на тебя зыркал? Ты ему кость в горле с Уставом энтим.
— Что делать-то будем? Ждать? — задумчиво произнес я.
— А что нам остается? — вмешался Софрон, до этого молчавший. Голос у него был ровный, но тяжелый. — Шумнули утром — и будет пока. Надо переждать. Рукавишников пар выпустит, накажет кого для острастки да поостынет. Главное — под горячую руку не лезть. Особенно тебе. — Он кивнул в мою сторону.
Фомич согласно крякнул:
— Софрон дело говорит. Схоронись пока. Не высовывайся. Обчество пошумело, показало, что не совсем скоты бессловесные. Может, чего и добьемся помаленьку, если
— А если он решит всех наказать? Или пайки урежет? — не унимался я. Мысль о том, что моя затея приведет к ухудшению положения для всех, не давала покоя.
— А вот тогда и будем думать, — пожал плечами Фомич. — Может, тогда и обчество снова голос подаст. А пока сиди тихо. Ты свое дело сделал — показал нам, где правда писана. Теперь наша забота — как этой правдой воспользоваться, да чтоб без большой крови.
Я помолчал, глядя на свои руки. Свободные от железа. Фомич прав, Софрон прав. Сейчас лезть на рожон — чистое самоубийство. Рукавишников ищет повод, и я — идеальная мишень.
Сам эту кашу заварил, сам и расхлебаю, надо что-то такое придумать, что успокоит партию и Руковишникову не дать вызвериться, и это можно провернуть только через одного человека, Левицкого.
Со вздохом поднявшись, я направился на выход из барака.
Возле двери дежурили двое солдат с ружьями наперевес.
— Эй, куда прешь? — тут же уставилось на меня дуло.
Глава 8
Глава 8
— Эй, куда прешь? — уставилось на меня дуло ружья одного из солдат. Второй тоже развернулся, с мрачным видом преграждая путь.
— К корнету Левицкому, — стараясь говорить спокойно, ответил я. — Он просил зайти вечером, ждет меня.
Солдаты переглянулись. Тот, что встал передо мною, усмехнулся:
— Ишь ты, важная птица! Ажно цельный корнет его ждет! Не велено никого выпускать после ужина. Приказ господина офицера. Мало ли что вы тут затеяли!
— Да какой затеяли, говорю же, господин Левицкий ждет. — Я старался не показывать нетерпения, хотя внутри все кипело. — Разговор у нас.
— Ждет, говоришь? — Первый солдат чуть опустил ружье, но взгляд его остался цепким и неприятным. — И что нам с того, что он ждет? Нам за это не плотют, а вот за лишнее беспокойство… могли бы и накинуть.
Он выразительно посмотрел на меня, потом на своего напарника. Тот понимающе хмыкнул. Понятно. Обычное дело. Без взятки тут и шагу не ступишь, особенно сегодня, когда начальство злое.
Я вздохнул, мысленно пытаясь примириться с необходимостью очередного расставания с деньгами. Спорить бесполезно, только хуже сделаешь… Порывшись за пазухой, я нащупал монетку. — Вот, — протянул копейку первому солдату. — За беспокойство. Ведите.
Солдат ловко подхватил монету, и она тут же исчезла в его кулаке. Выражение его лица немного смягчилось.
— То-то же! — Он кивнул напарнику. — Ты тут постой, а я провожу. Давай, арестант, шевелись. И чтоб быстро!
Он подтолкнул меня прикладом в спину, и мы вышли из душного барака на относительно свежий воздух тюремного двора. Прошли к небольшой пристройке, где, по слухам, иногда размещали «благородных» или тех, кто мог заплатить за отдельные условия. Солдат постучал в дверь.