Каторжник
Шрифт:
— Кто там? — раздался знакомый голос Левицкого.
— Арестанта к вам привел, вашблагородие! Просился очень, — отрапортовал солдат.
— А, Серж? Впустите, — последовал ответ.
Солдат открыл дверь и снова подтолкнул меня внутрь, а сам остался стоять на пороге, наблюдая.
Левицкий сидел за небольшим столом при свете огарка свечи. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них вопрос и легкое удивление.
— Что-то стряслось, Серж? — спросил он, откладывая книгу, которую читал. — Вид у тебя… встревоженный.
— Стряслось, — я шагнул к столу, понизив голос, чтобы солдат у двери не расслышал. —
— Я, конечно, рад бы помочь, могу с ним поговорить, но даже и не знаю, что ему сказать, — развел руками Левицкий.
— Ну-у, — протянул я, — да хоть бы объясните, что если он будет так же давить, то партия действительно может взбунтоваться! Наш конвой, конечно, одолеет скованных арестантов, да только в процессе усмирения, может, кого-то и подстрелят или еще чего… В общем, он бы от греха подальше сделал какие-нибудь послабления, чтоб не шумели они! Люди оценят и успокоятся. Много и не надо, так, чтобы страсти утихли! — предложил я.
— Интересно вот только, что предложить, — озадаченно протянул Левицкий, видимо, ему эта мысль понравилась.
— Да хоть баню устроить. Люди погреются, помоются, и то хорошо, — предложил я.
— Баня, баня… Да, пожалуй, я переговорю с Александром Валерьяновичем и попробую склонить к этому. Он мне показался человеком весьма здравомыслящим, — медленно ответил Левицкий.
— Премного благодарен… — кивнул я.
— Да ну что вы, — отмахнулся он, но было видно, что ему приятно. Распрощавшись с ним, я вернулся в барак. Теперь оставалось только ждать.
С утра на перекличке было тихо, никто не бузил и ничего не требовал, и Рукавишников, напряженно следивший за партией, немного успокоился.
Как выяснилось вечером, офицер действительно внял совету, пошел нам навстречу и разрешил устроить баню.
Отгородив рогожами часть острожного барака, арестанты, возбужденно галдя от нечаянной радости, натаскали целую сажень сухих березовых дров. Чтобы пар не убегал, щелястую крышу законопатили ветошью и утеплили лапником. Принесли откуда-то железный ухват и две дюжины кирпичей, прикатили десяток тяжеленых чугунных ядер. Потом назначенные истопниками арестанты, включая меня, долго калили эти кирпичи и ядра, то и дело доставая их из печи ухватом и обдавая ледяной водой, нагоняя пар. А с ближайшего колодца таскали воду в две небольшие бочки, та была холодная, и мыться в ней не хотелось, но это лучше, чем ничего.
Наконец, раскалив кирпичи и ядра до нужной степени, мы, назначенные истопниками, объявили, что пар готов. Первыми запустили нашу, мужскую, часть партии — человек по двадцать за раз. Пространство за рогожей тут же наполнилось гомоном, плеском и фырканьем. Моя задача, как и других истопников, была следить за паром, подливать воду на раскаленные камни и ворочать их ухватом.
Стоя возле импровизированной каменки, я ощущал жар, смешанный с ледяными сквозняками. Воздух был густым и влажным. Шум стоял невообразимый: плеск, шипение, гогот, ругань и бесконечные шутки в адрес нас, истопников. Подтрунивали постоянно: то пар не такой, то вода слишком холодна, то слишком медленно
— А ну поддай еще, — расслышал я голос Фомича и плеснул воды на раскаленные камни.
— Куда еще?! И так дышать нечем! Ты нас сварить тут решил, что ли? — тут же возмутился кто-то.
— А жар костей не ломит! Погрейся, пока дают! — отвечали ему.
— Воды! Воды в бочку добавьте! Кончилась уже! — требовали от нас.
— Да откуда я ее возьму, из пальца высосу? Таскайте сами, коль такие прыткие! — огрызался один из наших, вытирая пот со лба.
Рядом кряхтел и отдувался Фомич, энергично растираясь. — Ну, сударик да соколик, хороша работа! — подмигнул он мне сквозь пар. — Почти как в настоящей бане! Стараешься!
— Ой, я вас умоляю! — донесся голос Изи-Зосима, который пытался греться, стоя в облаке пара подальше от ледяных брызг. — Разве ж это баня? Холодно, сыро, пар глаза ест! Да в Одессе на Привозе рыбу в лучших условиях моют! Может, скинемся по копейке, господин истопник нам хоть веничек раздобудет, а?
Это не было злой издевкой, скорее, обычным каторжанским способом выпустить пар и снять напряжение — грубоватым, но без настоящей злобы. Даже Сенька с Гришкой, быстро ополоснувшись, на выходе буркнули что-то вроде: «Смотри не усни тут у своей печки».
Между сменами партий мне удалось быстро ополоснуться самому. Ледяная вода обожгла разгоряченную кожу, но смыла пот и сажу.
Когда последние мужики выскочили, унтер скомандовал запускать женщин. Никто из нас, истопников-мужчин, не ушел — приказа не было, да и пар требовалось поддерживать. Девки и бабы с детьми гурьбой завалились за рогожу, и атмосфера мгновенно изменилась. Стало еще громче, но шум был другим — визги от холодной воды, высокий смех, перебранки.
Мы продолжали делать свою работу: подбрасывали дрова, ворочали камни, подливали воду, стараясь особо не смотреть по сторонам, хотя в такой тесноте и суматохе это было почти невозможно. Голые женские тела мелькали в клубах пара. Девки, освоившись, оказались не менее языкастыми, чем мужики, и тут же принялись подтрунивать над нами:
— Эй, истопник, который помоложе! — крикнула одна разбитная бабенка, указывая на меня. — А ну поддай парку, да так, чтоб до костей пробрало! Небось сам-то уже напарился?
— И водички бы нам теплой! Что ж вы девок морозите, ироды! — вторила ей другая.
— Смотри, как зыркает! — хихикнула третья, обращаясь к подруге, но так, чтобы мы слышали. — Испугался, что ли? Или девок голых не видал?
— Молодой ишшо, куда ему! Кроме мамкиной сиськи ничего и не видывал! — донеслось от баб.
— Дай ему ковш, пусть сам нас польет, раз такой стеснительный! — предложила очередная арестантка под общий смех.
Мне самому было не по себе от этой ситуации — столько баб и ничего не сделать, оставалось только отшучиваться. Я старался смотреть на камни, на воду, на свои руки, но все равно ловил обрывки разговоров, смех, ощущал на себе любопытные взгляды.
Когда женщины закончили мыться и последняя из них выскочила из-за рогожи, мы еще какое-то время прибирались у потухшей печи. Я вышел оттуда мокрый, распаренный, но довольный. В бараке было шумно, но атмосфера неуловимо изменилась. Арестанты выглядели посвежевшими, напряжение на лицах слегка спало.