Каторжник
Шрифт:
В итоге я предложил:
— Давайте-ка один грузит, а другие возят. И меняемся — то один грузит, то другой.
Устали мы в первый день просто неимоверно. Не помню, как я добрался до барака — ноги тряслись от нагрузки, плечи и спина с непривычки страшно болели. Но, как оказалось, оставшиеся без работы арестанты страшно нам завидовали!
— Слышь, Подкидыш, а мож, и нас как-нито можно пристроить? — первым делом спросил меня молодой арестант Федька. — Мочи нету тут сидеть зазря — мож, хоть бы силы разомну!
— Попробуем! — изображая, что делаю
— Ну, это мы понимаем! — загудели арестанты.
На следующий день охоту работать выразили все, кроме больных.
Несколько дней мы трудились на домнах. Затем нас перевели на горны — в железоделательный цех.
Нас отправили в здоровенный цех, такие тут называют балаганами. Стены и все вокруг были покрыты слоем сажи и какой-то серой пыли, в которой не без труда я узнал графит. Здесь, в чаде, среди отсветов огня, суетились в одних рубашках работные люди. По крайней мере, тут не было холодно — от здоровенных печей шел мощный жар.
Вдруг здание наполнилось гулом: огромный механический молот лупил по соломенно-желтому железному слитку, который двое работных удерживали щипцами на наковальне. Постепенно под ударами бесформенный кусок железа превращался в правильную полосу.
Меня подвели к так и пышущей жаром здоровенной печи.
— Вот тебе кочерга, мешай чугун! — И мастер указал на двухметровую черную кочергу.
От этой фразы я оторопел. Глядя на оранжевую массу, покрытую кусками плавающего поверх нее шлака, я пытался осознать, что к этой штуке надо подойти и «мешать» ее длиннющим железным ломом, прямо как повариха перемешивает борщ.
— Ну что встал давай! — тут же пихнули меня в бок.
«Ни о какой технике безопасности здесь и не слышали», — промелькнула у меня мысль. Впрочем, окружающих это ничуть не заботило.
Взяв в руки тяжелый кованый железный прут, я всунул его в окошко над пылающей ванной металла и начал перемешивать булькающую густую и тяжелую раскаленную массу. Действительность подтвердила предположение, что это будет тяжело. Нет. Не так. ТЯЖЕЛО.
Очень скоро я заметил, что моя «кочерга» тоже раскалилась докрасна и стала гнуться, как разваренная макаронина. Через рукавицы я чувствовал исходящий от нее жар.
— Чего клюв раззявил, ворона? — злобно ощерившись, выкрикнул мне в лицо один из рабочих. — Меняй кочергу!
Вырвав у меня из рук раскаленную железяку, он тут же сунул ее в огромную бадью. Раздалось громкое шипение, вырвался пар, и раскаленная красная полоса под темной водой медленно погасла.
— Бери другую и работай, мать твою за ногу! — буркнул он.
Сообразив, что надо делать дальше, я достал из бадьи другую кочергу и всунул ее в окошко. С минуту мы напряженно перемешивали пузырящийся чугун: я с одной стороны, мастер — с другой, — а затем снова поменяли раскалившиеся ломики. Затем мастер бросил мне:
— Так, ты тута продолжай пока, а я жар скину! — полез к топке печи и начал выбрасывать пылающие угли прямо на пол.
— Вот так! Примечай, паря — скидывай жар, чтоб совсем чугунину не разжижить!
Затем
Вскоре я разобрался, что мы, собственно, делаем. Суть работы заключалась в переделке чугуна в сталь. Со склада привозили чушки, которые надо было сначала разогреть, для этого мы закладывали их в подогревательное пространство, и они раскалялись так, что светились соломенно-белым светом. На период плавки смотровое окошко надо было для снижения жара прикрыть металлической заслонкой.
После этого тяжелыми железными щипцами их переносили на подину, в рабочее пространство. Примерно через полчаса чугун начинал плавиться, и мне надо было пощупать чушку кочергой, не осталось ли где не размягчившихся частей. Требовалось, чтобы весь металл стал оранжево-красным и мягким, как тесто.
Дальше необходимо было снизить температуру, чтобы чугун не стал совсем жидким. Для этого излишки угля надо было попросту сбросить с колосников на пол, а иногда даже плеснуть на металл водой из кадки. Мастер по цвету металла определял, что он достиг нужной температуры, после чего мы начинали перемешивать чугун ломами. В процессе углерод выгорал, а чугун превращался в сталь.
Когда металл начинал липнуть к кочерге, мастеру становилось понятно, что пора завершать плавку, и он приступал к формированию шматов стали. Для этого мы разделяли его на более-менее подъемные куски, вытаскивали их щипцами и передавали кузнецам.
Дальше следовало выжать из крицы шлак и превратить ее в плотный металл. Для этого ее и отправляли под молот, где после проковки частицы шлака выпадали, а оставалась более-менее чистая сталь. Но это уже была не моя забота — проковкой занимались работавшие рядом кузнецы.
Через несколько дней я уже так выучился, что меня оставили на печи за старшего. Но работка оказалась адова! Жар, тяжеленные ломы, вонь раскаленного металла и пота — к концу смены выматывался так, что еле ноги волочил.
И вот, вернувшись в очередной раз в барак, падая от усталости, я обнаружил там пополнение. Барак, и без того не напоминавший царские хоромы, стал еще теснее — прибыла новая партия бедолаг, которых присоединили к нашему этапу. Сразу было видно — отличались они от жителей центральных губерний, говор другой, лица скуластые, раскосые у многих. Оказалось, все из Казанской губернии — татары, башкиры, мордва, кого там только нет. Еще три десятка ртов на казенный паек.
Новенькие, сгрудившись у нар, с опаской озирались по сторонам, но быстро смекнули, что к чему. Когда прошел слух, что мы ходим на завод и даже получаем за это какие-никакие деньги, глаза у казанских новичков загорелись. На следующее утро с десяток самых крепких и отчаянных подошли к нам с Фомичем и тоже попросились на работы.