Кикимора и ее ёкай

Зимина Анна

Вообще, кикимора очень долго жила на свете. Когда так долго живешь, понимаешь суть вещей. И суть людей. Все они похожи: что с благовещенских деревень, что с деревушек у подножия священных японских гор. Но и различия, как ни крути, есть.

Русский человек — человек «авось». Любопытный сильнее прочих народов, оттого и всему свету примелькавшийся, раскованный по сути своей, хотя и может быть сжат грубой семьей или лишениями. Чувствителен, сентиментален, от чужого мнения зависим, но это так, скорее, исторически сложилось, отпечаталось на много поколений в менталитете. Эстетическую красоту ценит мало, предпочитая ей практичность. Не привык уважать других, потому что

искренне считает, что кто-то должен уважать его первым. А такого не происходит. Вины своей не признает, не любит этого уж очень, то ли из принципа, то ли из гордыни — бог весть. Но если уж признает, то, считай, всю душу наизнанку вывернет. А это он умеет — душу выворачивать. Даже себе не оставляет, бывает, тайного уголка. Хороший русский человек, неплохой.

Японский человек — человек «ваби-саби», что можно перевести как «скромная простота». Японец терпелив, стеснителен, почти застенчив, спокоен и болезненно вежлив. Стеснение для японца — национальная черта, такая же, как веселая песня за хмельным столом русского. Душа у японца запрятана так глубоко, что порой за всю жизнь ни разу до нее снаружи никто не достучится. Зато там, в глубине этой, кипят такие страсти, что удивительно, как не сгорает этот хрупкий человечек от того, что в нем прячется. Пожалуй, они лучшие мечтатели; жалко только, что об этом никто не знает, даже порой они сами, потому что традиции не предписывают мечтать. А традициям японец следует безукоризненно. Японец ко многому терпим и равнодушен. Но он выдержит многие лишения ради того, что диктуют ему традиции, будь это хоть лепка из фарфора, хоть штопанье старых кимоно, хоть военное искусство. Живет он потихоньку в рамочках, находит свое отдушину либо в совершенствовании больших или маленьких своих способностей, либо в красоте того, что его окружает. Хороший японский человек, тоже неплохой.

Души богов, екаев и аякаси, демонов и духов во многом похожи на души людей. И если народу свойственны какие-то черты, то и бог этого народа будет ими обладать. А это значит, что и на великого Омононуси можно найти управу, если знать, как подойти и куда смотреть.

* * *

На бережку священных источников Омононуси сидела бабка.

Противная бабка с бородавками в самых каноничных местах, со ртом, в котором остались два зуба, с седыми патлами, которые едва прикрывал сбитый набок грязный платок. Вся такая противненькая, кривенькая-косонькая, прямо тьфу.

Бабка щелкала семечки и меланхолично плевала кожуру прямо в переливающийся хрусталем чистейший источник. Черно-белая кожура чужеродно покачивалась на поверхности, отравляя своим видом всяческое эстетическое наслаждение.

— Прям инь-янь, — хохотнула бабка, наблюдая, как покачивается на воде черно-белые шкурки, и снова плюнула в источник.

Раздался гром. Зашуршали кусты, скатились со склонов маленькие камушки.

— Как поднялась твоя рука! Нечестивый ёкай! Не медли, пройди за своим наказанием! Ты посмела осквернить священные источники самого Омононуси!

— Это Мусика-то? — подслеповато прищурила бабка ярко-зеленые глаза на говорившего, пряча пока подальше болотные огоньки.

«Мусика» ей не простили. Сбоку метнулась быстрая белая тень. Это волк-оками, священный помощник и посланник Омононуси, не сдержался и атаковал скверную бабку-ёкая.

Правда, ничего у него не вышло. Огромный белый крылатый волк с красным кругом на лбу полетел прямо в источник, окатив весь бережок брызгами. Бабка оказалась шустрой и вовремя отодвинулась.

— Скользенько тут, песик, ты б себя поберег, — нараспев сказала бабка и выпустила из

глаз болотные огни. Стало темно и жутко. Оками заскулил, придавленный темной аурой.

— Что, тяжко тебе? Уберу-уберу сейчас, только не нападай больше на старушку, — сказала кикимора и прикрыла глаза, пряча огоньки.

Оками выбрался из источника. На лоб налипла кожура от бабкиных семечек. С белоснежной шкуры натекла огромадная лужа.

— Ну и чего ты наделал? Как теперь господин Мусик будет в твоей шерсти плавать? Линяешь еще поди…

Оками ощерил зубы.

— Ладно, песик, не злись. Лучше преклонись перед той, кто будет вынашивать для нашего Мусика малышочка, — сказала бабка. А потом беззастенчиво задрала сарафан, уселась на край бассейна и опустила кривоватые ноги в сверкающую воду, немножечко подпорченную семечковыми шкурками.

Оками едва не развеялся от таких новостей.

— Или даже двух. Мусик хочет потомков-помощников, значит, одним дело не обойдется, — подумав, сказала бабка и немножко пошамкала беззубым ртом. Одна бородавка в процессе этого переместилась с подбородка на лоб.

— Ты, песик, как думаешь, сарафан мой Мусику понравится? Или лучше голенькой в водичке поплескаться? Ты не смущайся только, дело-то такое, житейское. Сам поди за самочками бегаешь почище Мусика.

Красный круг на лбу оками стал больше, перешел на шею и грудь. Ему хотелось спрятать морду в нос и скулить, как бездомной беспородной собачонке, только чтобы перестать представлять то, что сказала бабка-екай.

— Ну ладно, ежели не хочешь отвечать, буду голенькая. Вишь, сарафанчик-то поистрепался весь от пути-дороженьки, кто ж таком будущего отца своих детей привечать будет? Не подсобишь, собаченька? Надо вот тамочки, на спинке пуговку расстегнуть…

Оками был ёкаем и многое повидал. Часто бывал в гареме своего господина Омононуси, видел, каких женщин-екаев предпочитает господин. В обеих формах, в человеческой и настоящей, демонической, женщины-аякаси впечатляли. Пара сестер-кицуне с семью хвостами были роскошны, Ёрогумо — женщина-паучиха — в истинном облике пугала и восхищала своими силой и красотой. Милые девы Тануки были в обеих ипостасях смешливы и обаятельны. Как господин мог обратить свое всемилостивейшее внимание на вот это? Даже если она в человеческой ипостаси хороша собой, как же возможно игнорировать другую сторону ее естества?

— Ты ж песик магический, чего тебе стоит, — заканючила бабка беззубым ртом. — Ну, раз ты не хочешь понравиться будущей матери малышей Мусика, то не надо.

Оками все же спрятал морду в лапах и тихонько заскулил. Он был уже весь красный, как спелая вишенка.

Бабка посмотрела на оками и кокетливо махнула ручкой с грязными когтями.

— Да не стесняйся, что ты, в самом деле, мы ж теперь будем практически родственники. А между родственниками никаких тайн. На сарафане пуговку расстегнуть, а дальше я сама. Хотя постой-ка, еще рейтузы…

Оками все-таки развоплотился. Пусть его потом накажет господин, но сил его больше нету.

«Один-ноль», — подумала кикимора, достала из кармана еще одну щепоть семечек и снова плюнула шелухой в кристально чистый бассейн.

Она ждала других гостей. И не ошиблась. Она не успела даже пол-ладошки семечек сгрызть, как прибыли гости. Сами собой расступились цветущие лианы, и к кикиморе, изящно перебирая маленькими ножками в белых носочках, подошли две роскошные девицы. Девицы как девицы, только из-под небесного цвета кимоно выглядывали белые кончики многочисленных лисьих хвостов. Девятихвостые лисицы-кицунэ пришли посмотреть на ту, которая оскверняет священные источники.